— Баню бы срубить, — вздохнула девушка, сметая со стола кости от уток.
— И срублю, — пообещал муж. «Там работы дня на два, не более. На той неделе и срублю, я же, как строился, особливо для нее место приготовил».
Он встал и, обняв жену, прижался щекой к ее темным, покрытым алым платочком, волосам.
«Господи, — тихо сказал он, — так бы и не отпускал тебя вовек».
Василиса, потянувшись, поцеловала его, — долго, и Григорий с сожалением сказал: «Ну, все, счастье, пошел я, и так уж в кузнице заждались, должно быть».
На пороге раздался какой-то шорох, и мужчина увидел, как расширились в страхе темные глаза жены.
— Вон оно, значит, как, — тихо сказал Волк, оглядывая маленькую, чистую горницу. Лавка была прикрыта меховым одеялом, перед иконами в красном углу горела лампадка, от печи пахло сытостью и теплом.
— Михайло, — Григорий положил большую руку на плечи жены и почувствовал, как приникла к нему девушка. «Ее пугать не надо, — спокойно подумал мужчина. «Ежели что — выйдем за ограду, и там уж — будь что будет».
Василиса молчала, оглядывая, стоящих друг против друга мужчин и внезапно, чуть слышно проговорила: «Сказали, что бураном тебя замело».
— Да нет, — ехидно сказал Волк, — как видишь, Василиса, жив я, и здоров. Ты, я смотрю, тако же. Давно повенчались ли?
— Опосля Пасхи, — сглотнув, ответил Григорий.
— Ну, желаю счастья, — Волк бросил под ноги девушке шкуру — богатую, с длинным мехом, и, запустив руку в карман, высыпал на выскобленные половицы горсть золотых самородков.
«Подарок, — сказал он коротко, и, повернувшись, так хлопнул дверью, что, — показалось Григорию, — с избы слетела крыша.
Дома было грязно и запущено, и Волк, сходив в амбары, выставил ведро водки на берегу Туры, у костра.
— Атаман-то где? — спросил он, наполняя кружки.
— Поехал с вождем остяцким, Тайбохтоем, и дочкой его, вниз, по Тоболу — с тамошними насельниками знакомиться. И батюшка Никифор с ними тоже — есть там люди, что окреститься хотят. Мы же, Волк, в дружбе теперь с остяками, клятву верности они дали, — сказал один из дружинников.
— Слушай, — другой парень выпил, — а что за шкура-то у тебя была, тут таких зверей и не видывал никто?
— То, — лениво сказал Волк, — ирбиз, как его местные называют, он в горах живет. Я его самолично убил. Добрался я, парни, до того места, где река Ас начинается, — из двух рек, кои сливаются, жил на озерах чистоты такой, что дно видно, всходил на горы, что снегом круглый год покрыты.
— А все, потому, — он усмехнулся, — что в ту ночь, как буран был, пазори на небе играли. Я-то ученый, я знаю — коли пазори ходят, то на матку не гляди, все одно врет. А тут небо-то тучами затянуто. Ну и пошел вместо полночи на полдень, свой отряд миновал, не заметя, а там уж…, - он махнул рукой и, выпив — залпом, зачерпнул ладонью икры из миски.
— А что за дочка у вождя остяцкого? — смешливо спросил Волк. «Красивая? Как с венцами брачными у меня не сладилось, так все равно надо мне руку женскую — вона, в избе как неуютно, не то, что у Гришки, — Волк, было, хотел выругаться, но сдержался и, посмотрев на темную, спокойную Туру, чуть вздохнул.
— Да знаешь ты ее, — рассмеялся кто-то. «То Федосья Петровна, вдова атамана Кольцо».
— Жива она, значит, — Волк подумал и налил себе еще. «Не чаял я».
— Вот тебе к ней и пристроиться, — посоветовал кто-то. «Баба она, сразу видно, горячая, ладная, а вдова — как говорится, человек мирской. Так что ты, Волк, времени не теряй».
Мужчина тяжело молчал, глядя на костер.
— К тому же, — добавил кто-то, — она уж под кем только не полежала — и под Кучумом самим, говорят, и с остяками более года болталась, так что там, Волк, дорожка протоптанная, взламывать двери не надо».
Раздался хохот, и тут же, перекрывая его, — крик боли. Волк поморщился, подув на разбитые костяшки кулака, и, наклонившись к дружиннику, что выплевывал на берег кровь изо рта, проговорил: «Ежели ты, сука, хоша что дурное еще про Федосью Петровну скажешь, я тебе язык рукой своей вырву, и съесть заставлю, понял?».
Парень испуганно кивнул головой.
— Вот и славно, — Волк поднялся и, добавив: «Тако же и со всеми остальными будет», пошел, — не поворачиваясь, не прощаясь, — вверх, в крепостцу.
Челн медленно плыл вверх по течению Туры. Ермак Тимофеевич и батюшка Никифор сидели на веслах, а Федосья ловко рулила, одновременно оглядывая берега — здесь низкие, пойменные, покрытые сочной, зеленеющей травой.