— Езжай в Европу, — вдруг сказала Марфа. «В той же Англии, или в Италии, — куда как больше строят».
Федор улыбнулся. «Да предлагали мне в Польшу перебежать, однако что за человек я буду, коли страну родную брошу. Хотя жалко, конечно, — итальянцы нам Кремль строили, а вон, рядом Троицкая церковь стоит — красоты такой, что редко оную в мире-то встретишь, и не итальянской она работы, а нашей. Можем, значит».
Она вдруг перевернулась и оказалась прямо под ним. «Можем, Федор Савельевич, — серьезно сказала Марфа. «И строить, и еще многое можем».
Федор рассмеялся и сказал: «Ну, давай, покажу тебе, что я-то могу, коли ты с прошлого раза забыла, хоша он и недавно был».
Марфа перекрестилась, поклонившись в сторону церкви, раздала милостыню, и, уже, оказавшись в возке, закрыв глаза, твердо пообещала себе: «Скажу. Нельзя иначе, — то дитя его. А там уж решать будем, что делать — вместе».
Улыбаясь, бросив еще один взгляд в сторону Китайгородской стены, она велела везти себя к монастырю Воздвижения Креста Господня.
Белая, длинношерстная кошка потерлась о ножку кресла и легко вспрыгнула на колени к мужчине. Тот подпер голову рукой, рассеянно почесав кошку, и посмотрел на шахматную доску.
— Вот так, — Борис Федорович Годунов, шурин государя Федора Иоанновича, глава регентского совета при царе, погладил ухоженную, каштановую бороду, и в три хода поставил царю шах.
Федор Иоаннович, все лаская кошку, вздохнул: «Батюшка покойный, да хранит Господь его душу, хорошо играл, конечно, а вот я, Боренька, не разумею, как тут что двигать».
Голубые, будто все время наполненные слезами, глаза государя взглянули на Бориса Федоровича. Тот на мгновение сжал пальцы, — скрытые длинными рукавами богатого кафтана, — до боли, до чуть слышного хруста.
Пасха была ранней, царь, отстояв все богослужения, заболел. У него распухло колено, он горел в лихорадке, и, наконец, впал в беспамятство. Борис вспомнил, как Богдан Яковлевич Бельский отвел его в сторону, в какой-то закуток за печью, и тихо прошептал: «Вот бы сейчас».
Борис только покачал головой — прозрачные глаза боярыни Воронцовой-Вельяминовой все время следили за палатами, неотступно, она не поднималась от ложа государя, только иногда кивала Марье Федоровне и та меняла холодную тряпку на лбу царя, или приносила снадобье.
Они были будто два ангела — одна повыше, другая пониже. Марфа была во вдовьем черном плате. Царица — в опашене цвета голубиного крыла. Борис наклонился и мягко сказал Марфе Федоровне: «Вы поезжайте домой, боярыня, детки же у вас, Марья Федоровна за государем присмотрит, тако же и мы с Богданом Яковлевичем».
Зеленые глаза обшарили его лицо — зорко, пристально, и Борис вдруг почувствовал, как мороз дерет его спину — хотя палаты были жарко натоплены.
— Горячие ванны бы ему помогли, — сказала Марфа, вставая. «Распорядитесь, Борис Федорович. А вы, государыня, продолжайте то снадобье давать, что я вам сказала, там его много, на день хватит вам».
Годунов проводил взглядом ее маленькую, стройную фигуру и еле заметно кивнул Бельскому. Тот только опустил ресницы.
— Может быть, Боренька, — осторожно сказал Федор Иоаннович, — пущай Марья Федоровна и Митенька в Кремле останутся? А то нехорошо выходит — как будто я брата своего единокровного ссылаю, от Москвы подальше, — он глубоко вздохнул и улыбнулся — слабыми, влажными губами.
— Дак говорили уж об этом, государь, — Годунов стал убирать шахматы, — сие желание батюшки вашего покойного, — чтобы царевич Димитрий и мать его в Углич уехали, в удел его, там не в пример лучше ребенку расти, нежели чем в Москве.
Федор Иоаннович встал, — Годунов тут же поднялся, — и прошел к низкому окну. Кошка зевнула и устроилась на толстом персидском ковре.
— Лето, какое славное в этом году выдалось, жаль, батюшка его не увидит, — царь погладил рыжеватую, растущую клочками бороду. «Вон и к вечерне звонят. Волнуюсь я за Митеньку, Боря, — царь повернулся, — хоша Марья Федоровна и восьмой женой батюшке была, однако все же венчанной, как положено, и царевич в браке рожден».
— Церковь сих браков не признает, — сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих наследниках волновались, нет оных, по сей день, а надо, чтобы были».
Федор Иоаннович покраснел и пробормотал что-то — неразборчиво.
— А за царевича, — Годунов мягко улыбнулся, — не след тревожиться, там, в Угличе, и поиграть ему с кем будет — боярские дети, кровей хороших. Вона, — он кивнул на дверь, — Михаил Никитович Битяговский ждет, вызвал я его, чтобы вам, государь, представить.