Но и Регентский Совет не заметил — а они руку государя знают».
— Вы, Марфа Федоровна, знаете, наверное, — продолжил Годунов, садясь, — что государь Иван Васильевич перед смертью своей безвременной опекунов для царевича Димитрия назначил, как он дитя еще есть.
— Знаю, Борис Федорович, — она чуть улыбнулась, — краем тонких губ.
— А Регентский Совет, имеющейся у нас властью, Марфа Федоровна, выбрал из тех, что царь назначил, одного опекуна, и утвердил его уже, — тихо сказал Борис.
— И кого же, если мне будет позволено спросить? — она сцепила тонкие, унизанные тяжелыми кольцами пальцы. Сияние алмазов на мгновение ослепило Годунова, и он поморщился.
— Вас, Марфа Федоровна, — ответил он. «Вот, царской руки — назначение, вот и указ Регентского Совета».
Она просмотрела бумаги, — внимательно, пристально, — и, возвращая их, сказала: «Сие для меня честь великая, Борис Федорович, однако я подданная Ее Величества королевы Елизаветы, тако же и дети мои, и муж мой покойный, — женщина перекрестилась, — и дом наш там, в Лондоне».
— Марфа Федоровна, — почти нежно сказал Борис, — а ведь сыночек-то ваш, Петр Петрович, тут, на Москве, родился. Вот у меня, — он помахал грамотой, — опись о крещении его имеется, в монастыре Воздвижения Честного Креста Господня, что по соседству с усадьбой вашей городской. Так ведь это?
— Так, — тихо подтвердила женщина.
— Ну вот, — Годунов усмехнулся, — поскольку Петр Петрович на Москве рожден, так он и есть — подданный нашего государя, Федора Иоанновича.
А мы, Марфа Федоровна, уж никак не можем вам позволить нашего подданного за границу без царского на то указа особого вывозить, сие есть законов нарушение, сами знаете. Хотите — оставляйте Петра Петровича, и отправляйтесь сами, куда вам угодно.
— И да, — Годунов поднял бровь, — я, уж не обессудьте, стрельцов в усадьбу вашу послал, я за Петра Петровича беспокоюсь, все же наследник целого рода боярского, да какого рода!
Марфа сжала зубы, — до боли, — и проговорила: «Сами же знаете, Борис Федорович, мать свое дитя не оставит».
— Ну, вот и славно, — легко улыбнулся Борис, и хлопнул в ладоши. Когда перед Марфой поставили золоченую, большую чернильницу и перо, Годунов сказал: «Вы распишитесь вот тут, боярыня, что принимаете на себя бремя опекунства».
Марфа молча, сжав перо захолодевшими пальцами, — расписалась, и Годунов, посыпав бумагу песком, сказал: «И вот тут еще, любезная Марфа Федоровна, что вы ознакомились с указом Регентского Совета, тоже распишитесь».
Женщина побледнела, и положила перо. «Не буду я сие подписывать, Борис Федорович».
— Будете, не будете, — улыбнулся Годунов, — сие, Марфа Федоровна, неважно. Я вам и на словах могу сказать, при свидетелях — он повел рукой в сторону дьяков, что стояли у двери палат.
— Регентский совет запрещает вам, а тако же и детям вашим выезд за границы — до особого распоряжения. Все, — Годунов поднялся, — езжайте на Воздвиженку, сбирайтесь, Марья Федоровна уже скоро в Углич отправляется, с царевичем, вам, как опекуну, с ее поездом ехать надо».
Марфа еще нашла в себе силы поклониться, и выйти из палат — медленно, высоко неся голову. Она и не помнила, как спустилась на крыльцо, и нашла свой возок. Захлопнув все оконца, она скорчилась в углу — боль, невыносимая, острая боль билась в животе, и, подняв сарафан, она увидела пятна алой, яркой крови на подоле рубашки.
Федор Воронцов-Вельяминов отступил назад и посмотрел на чертеж. Большой лист грубой бумаги был прибит гвоздями к доске, что держалась на деревянной треноге. Парень погрыз перо и задумался. На рисунке была изображена часть крепостной стены — с ласточкиными хвостами, и узкими бойницами.
— А толщина? — пробормотал Федор и почесал рыжие, перехваченные шнурком кудри. «Еще и какой кирпич будет, тоже непонятно пока. Сделаю я два расчета — один с камнем, а другой с кирпичом».
Он открыл большую, растрепанную тетрадь, и, было, начал писать, как в косяк открытой двери постучали.
— Федор Петрович, — сказал рабочий, — тут до вас пришли.
— Что такое? — не поднимая головы, спросил юноша.
— Марфа Федоровна велела за вами спосылать, — холоп мялся на пороге, — говорит, сие дело неотложное.
Федя чуть побледнел и поднялся: «Иду».
Марфа закрыла на засов дверь своей опочивальни. Она, согнувшись, прошла в нужной чулан и уцепилась за стену. Ноги были испачканы в крови, но боль стала менее острой, в животе просто саднило. Она посмотрела вниз — рубашка промокла. Женщина вдруг почувствовала тошноту, и склонилась над поганым ведром.