— Правда, — тяжело вздохнул Ермак, перекрестившись на маленький, деревянный купол. «Ты вот что, Григорий, — как ты его друг был самолучший, — поезжай-ка в стойбище, к Василисе. А то бедная девка уж, наверное, для приданого и сшила все, а тут такое дело».
— Упокой его Господь, — вздохнул Григорий. «И вправду, бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью».
Он чуть постоял на пороге церковки, и, пробормотав про себя что-то, сжав кулаки, шагнул внутрь.
Григорий шел вниз по замерзшей Туре, изредка останавливаясь, чтобы поправить лыжи — короткие и широкие, подбитые оленьей шкурой. «А если откажет она? — вдруг подумал парень. «Куда мне с Волком равняться — тот и красавец был, и смелый, и язык хорошо у него был подвешен. А я что?». Он внезапно разозлился и даже в сердцах сплюнул в снег. «Дом у меня хороший, теплый, крепкий, мастер я, каких поискать, чего я ною-то? А что Василису я более жизни люблю — если б Волк вернулся, я бы и слова о сем не сказал, другу дорогу переходить невместно. А ежели я сейчас промолчу, так потом корить себя до конца дней буду».
Он нащупал в кармане мешочки с порохом — для отца Василисы, — и, посмотрев на дымки, что поднимались над лесом, стал выбираться на берег.
— С плохими новостями я пришел, Ньохес, — тихо сказал Григорий, когда они уже выпили. В чуме никого не было, младшие дети спали за оленьим пологом, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.
— Что такое? — темные глаза остяка, и без того узкие, чуть прищурились.
— Волк погиб, — Григорий посмотрел на водку и налил себе еще. «Для храбрости», — подумал он, и продолжил: «В буране пропал, замерз, даже тело не нашли».
— Упокой его Господь, — неуверенно проговорил Ньохес и перекрестился. Григорий только сейчас заметил маленький деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд и улыбнулся: «Говорил я Волку покойному — дочка покрестится, а может, и мы за ней. Ну и окрестились, все. Николаем меня теперь зовут».
— За это надо выпить, — решительно сказал Григорий и вдруг улыбнулся: «Все же хороший у нас батюшка Никифор, правильный. Насильно-то крестить — то дело последнее, надо, чтобы сами приходили, вот, как эти».
— Я что хотел сказать, Николай, — вздохнул парень после недолгого молчания. «Я ведь тако же — и дом у меня хороший, и мастер я на все руки, к тому же, как я кузнец, так Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает, в крепости я больше».
Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел и пробормотал: «Конечно, с Волком мне не равняться, не красавец я».
Мужчина чуть усмехнулся и потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?».
— Птицу в полете снимаю, — подняв голову, ответил тот. «Никакой нужды она со мной знать не будет, а что люблю я ее — думал я, куда мне, поставь меня рядом с Волком, так понятно, на кого смотреть будут».
— Пей еще, — велел Ньохес. «Вот вернется сейчас — и все это ей скажи. Пусть решает. А мне, — остяк улыбнулся, — мне ты по душе, Григорий».
Они стояли на берегу реки, всматриваясь в бесконечную, снежную равнину. Выглянуло солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, — подумал он.
Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах повисла слеза — маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, — вздохнула она, перебирая смуглыми пальцами бусины простого ожерелья — красного, из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.
— Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась по гладкой щеке.
— Василиса Николаевна, — он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более».
Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала — крепко. «Хорошо, — она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.
Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и увидел, что девушка улыбается — мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во мгле северной ночи.
Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом. «Скоро и весна, — нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».
— Да, — прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».
Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел — всегда в той избе, в Чердыни, где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более».