«Тако же и вас, Марья Петровна, постригут, а дочь ваша — в послушницах будет».
— Я не православная, государь, — розовые, тонкие губы, чуть улыбнулись. «Лютеранка, как ваш секретарь, пан Ян Бучинский».
— Сие, — легко ответил Дмитрий, — вовсе не препятствие, Марья Петровна, тако же и патриарх Игнатий мне сказал».
— Ах, вот как, — она все продолжала усмехаться, — углом рта, и Дмитрий, не отнимая губ от ее уха, четко сказал: «А я к вам на богомолье приезжать буду, Марья Петровна. Да и дочка ваша скоро вырастет, — он чуть не рассмеялся.
Марья Петровна, так и не поворачиваясь к царю, глядя в темные глаза Ксении, спокойно спросила: «А ежели я не захочу постригаться?».
— Ну, так, — Дмитрий подошел к окну и указал на Троицкую церковь, — вон там помост уже построили, не сегодня-завтра князь Шуйский на плаху ляжет, а вас рядом — к столбу привяжем. Говорят, на Москве заплечных дел мастера с пятого удара человека напополам пересекают — заодно и проверим. Скажем, что вы с Шуйским в сговоре были и меня отравить хотели.
Мэри только кивнула головой: «Хорошо, государь».
Ксения все стояла, молча, и Дмитрий, похлопав ее по щеке, — девушка вздрогнула, — сказал:
«А вы, Ксения Борисовна, сегодня вечером меня навестите, вместе с Марьей Петровной.
Теперь я вас нескоро увижу, разве что осенью следующей, как мы с царицей приедем святыням поклониться. Скучать будете за мной? — расхохотался Дмитрий, все еще поглаживая лицо Ксении.
Девушка опустила голову, и царь, вытирая мокрую руку о кружевной платок, заметил: «Вижу, будете».
Когда он ушел, Ксения опустилась на ковер и разрыдалась — горячо, горько. Мэри села рядом и рассудительно сказала: «Он только о Шуйском говорил, Ксения Борисовна, сами же слышали. Если б Федор Петрович к ним в руки попался, он, — женщина указала на дверь, — не преминул бы этим похвастаться, уж поверьте».
Ксения взяла ее руку и стала поглаживать пальцы: «А как же весточку-то передать Федору Петровичу, коли жив он, в какой монастырь нас повезли?».
— Придумаю что-нибудь, — Мэри поцеловала темные волосы. «Мы же сами о сем только опосля пострижения узнаем, но не думаю, чтобы обитель сия близко была, опасно вас рядом с Москвой-то держать, мало ли что.
В распахнутые ставни был слышен гомон толпы на Красной площади. Ксения вздохнула и, наконец, сказала: «Вы меня простите, Марья Петровна, он ведь опять нас будет заставлять это делать…»
Мэри вспомнила влажные, в нитках слюны, оттопыренные губы, остановившиеся глаза, расширенные ноздри и его томный, мягкий голос: «Вот так, Ксения Борисовна, видите, и вы не хуже Марьи Петровны научились. Ну а теперь, — вместе, — сверху раздался дробный, сухой, смешок, — а я уж найду, чем мне заняться».
— Что не по воле своей вы делаете, — вздохнула Мэри, — в том стыда нет, Ксения Борисовна.
Девушка внезапно, жарко покраснела и, отвернув голову, сказала: «Ежели жив Федор Петрович, и Господь нам встретиться приведет, — все ему расскажу, без утайки. А там уж пусть решает — люба я ему, али нет. А что женат он, — Ксения устроила голову на плече у Мэри, — так отмолю я грех этот.
Мэри погладила ее по косам, и, помолчав, сказала: «Вы, Ксения Борисовна, не девочка уже, за двадцать вам, — так подумайте, может, не стоит? Коли жена его узнает, так больно ж ей будет, сказано же в Писании — не чини ближнему того, чего не хочешь, чтобы тебе причинили.
— Да не узнает она! — отмахнулась Ксения, — а что человек не знает, — то не тяжело ему. А этого, — девушка показала на дверь, — свалят непременно и скоро очень. Тогда я из монастыря выйду, и буду с Федором Петровичем, хоша в полюбовницах, мне сие неважно, — как.
Она обхватила руками колени, и мечтательно сказала: «Сына ему рожу, Марья Петровна».
Мэри увидела на темно-красных, красивых губах, счастливую улыбку, и, ничего не говоря, — просто стала смотреть вдаль, — на голубое, яркое небо конца лета.
Федор хмуро сказал целовальнику: «Значит, не врал человечек тот, с Конюшенного двора?
Завтра с утра ему возок закладывать велели, на Девичье поле?
Никифор Григорьевич кивнул и добавил: «Два десятка стрельцов вооруженных тако же при сем возке будут, Федор Петрович. Вы как хотите, а туда сейчас соваться — это все равно, что рядом с Василием Ивановичем на плаху лечь».
Федор посмотрел на план Москвы и задумался. «Вот что, Никифор Григорьевич, Дуня твоя спит еще, наверное?».
Целовальник помялся. «Хоша вы, Федор Петрович, меня за это не похвалите, однако мне девки отродясь столько денег не приносили — поляки эти хорошо платят. У нее вчера трое было, дай Бог, опосля обедни встанет».