— Да их только на Пасху поймали, — голубые глаза Волка вдруг посерьезнели и он сказал: «Ты не волнуйся, Федор Петрович. Петя же написал — он возвращается с Варшавы на Москву и будет там, сколь долго возможно, все это оттягивать, поляки же хотят пани Марину домой вернуть. Переговоры, то, се — время и пройдет».
— Да не отдаст ее царь полякам, — буркнул Федор. «Разве что только за земли, а Сигизмунд Ваза оными ради пани Марины не пожертвует».
— Ну, вот и будут ругаться — пожал плечами Волк, — как раз до приезда нашего. Мы за три недели от Амстердама до Новых Холмогор дойдем, лучше Николаса я еще капитана не видел. И там тоже — он посчитал на пальцах, — неделя до Москвы, не больше, лето же.
Федор помолчал и вдруг сказал: «А твоего сына тоже — чужой человек воспитывает».
— Ну, какой же он чужой, — Волк подошел к большому, начисто вымытому окну и посмотрел на реку. «Николас — такой же ему отец, как и я, и разве я мог, — он повернулся, — дитя у матери забирать?»
— А я — забираю, — хмуро проговорил Федор, и, не успел Волк что-то сказать — закрыл за собой резную дверь.
Волк услышал из передней детские голоса: «Дядя Теодор!» и смех мужчины: «Завтра придете ко мне, увидите, как большие машины работают!»
— Я тоже, — важно сказал маленький Питер, — буду делать машины. Как мама.
Волк улыбнулся, и, пройдя через боковую дверь в свою опочивальню, — стал одеваться.
Узкая, застроенная каменными домами улица еще не была освещена солнцем — оно медленно вставало над крышами, над башнями собора Парижской Богоматери, еле видное в предрассветном, еще холодном тумане.
Деревянные ставни в опочивальне были распахнуты. Черноволосый юноша, подняв голову с подушки, поежившись, забрал с пола меховое покрывало и набросил его на постель.
— Вставать, да? — раздался нежный голос. Степа зевнул, и, опираясь на локоть, посмотрев за окно, помотал рыжей головой: «Нет, рано еще».
— Спи, ради Бога, — попросил Франсуа. «И так вчера — до полуночи с этими планами сидел».
— Месье Клод Молле, — Степа отчаянно, широко зевнул, — не успокоится, пока не выбьет из меня всю эту живописную придурь, — это он так сказал. Юноша поднял нежный, с отполированным ногтем палец и смешно передразнил королевского садовника: «Тут вам не студия господина Рубенса, месье Стефан, тут не машут кисточкой, тут надо свои красивые ручки пачкать в земле!»
Франсуа посмотрел на почти законченный портрет, что стоял на мольберте — красивый, черноволосый, кареглазый юноша в простом, черном камзоле, смотрел прямо, чуть улыбаясь, облокотившись на стол, где были разложены какие-то старые, пожелтевшие карты.
— Твоя матушка, — Степа потянулся и поцеловал его в щеку, — будет рада. Мне кажется, ей — юноша кивнул на портрет, — понравится.
— Когда вернемся из Флоренции, — Франсуа вздохнул и положил голову ему на плечо, — можно будет поехать ко мне в имение. Там совсем просто, я же тебе говорил, это у моего старшего брата — много земли, ну, да у него дети. А у меня — домик над Сеной, и яблоневые сады вокруг. Там хорошо, очень тихо, и можно кататься на лодке.
— Я тебя люблю, — вдруг сказал Степа, гладя его по щеке, целуя высокий, белый лоб. «Так странно — он рассмеялся, — я совсем не думал, что так быстро кого-то встречу, кого-то с кем не хочется расставаться. А ты еще ревновал».
— Ну конечно, — Франсуа нашел его руку и поднес к своей щеке, — ты же мне говорил, у тебя никого еще не было, и у меня — он вдруг покраснел, — тоже. А ты так много знал, вот я и удивился…
— Это письмо, — Степа рассмеялся, и стал целовать юношу, — медленно, ласково. «Я же тебе давал его читать — там десять листов, чуть ли не целое руководство. Спасибо моему, — он помедлил, — родственнику.
— Очень красивый язык, — вздохнул Франсуа. «Я-то в этом разбираюсь, я каждый день в архиве сижу. Так мой дед писал, и вообще — старики, которые при короле Генрихе жили, еще в том веке. Это сейчас мы все торопимся, а тогда — обстоятельно писали, медленно».
— Я тоже люблю, — Степан обнял юношу, — все делать обстоятельно. Ну, да ты уже знаешь, — он застонал и, прижавшись губами к его шее, попросил: «Еще, еще, пожалуйста!»
— Сколько угодно, — Франсуа откинул покрывало и рассмеялся. «Я смотрю, ты уже совсем проснулся».
— Да, — томно протянул Степа, гладя черные, мягкие кудри. «Да, милый, господи, как хорошо…»
Потом, задыхаясь, целуя его нежную спину, он сказал: «Во Флоренции…, надо найти кровать покрепче, а то мы эту доломали уже, счастье мое».
— Еще стол остался, — услышал он смешливый голос, и, закрыв глаза, приникнув к его уху, шепнул: «Я тебя люблю!»