— Воду Марфа Федоровна взяла с собой, на груди спрятала, — подумала Марьюшка. «Господи, ей же там цельный день лежать, до ночи, с Ванечкой. А если очнется он, раньше, чем надо?
А если заметит кто-то?»
Девушка перекрестилась, и, присев на кровать, взяв большую руку мужа, поднесла ее к щеке. «Пора тебе, Петруша, — сказала она тихо, потянувшись, поцеловав его в губы.
Он, не открывая глаз, прижал ее к себе и полежал просто так, вдыхая запах свежего хлеба и трав. «Да, — сказал Петя, целуя белый, нежный висок. «Да, я сейчас. Ты собери мне что-нибудь, для Ванечки, пряников каких-нибудь, питье же горькое».
— Петя, — едва слышно сказала девушка, так и не отрываясь от него, — тебя же опосля этого вся Москва ненавидеть будет.
Юноша невесело усмехнулся: «А что делать, Марьюшка — иначе нельзя. Я Ванечку вызвался на помост вести — значит, мне и надо. Он такой мальчик хороший, — Петя вдруг, ласково улыбнулся, — и рисует — даже лучше, чем Степа в детстве. Я ему о Венеции рассказываю».
Марьюшка вздохнула, и, гладя его по щеке, сказала: «Ну, спускайся вниз, на поварню».
Он умылся, и, одевшись, уже взяв саблю, почувствовав под пальцами холодные грани сапфиров на рукояти, наклонился над колыбелью сына. Феденька спал, пристроив рыжую голову на руке, спокойно дыша. Петя перекрестил его и шепнул: «Без горя и несчастий, слышишь, Федор Петрович? Без горя и несчастий».
Ребенок зашевелился, и, еще не открывая глаз — улыбнулся, — нежно, мимолетно.
Марфа проскользнула в тайник, и, устроившись на животе, положив голову на руки, тихо сказала: «Давай дитя, Михайло Данилович».
Волк, на мгновение, обернулся — громада Кремля уходила вверх, высокие стены терялись в дымке, вокруг было тихо, так тихо, что он услышал плеск воды внизу, у берега реки.
Наплавной мост, что вел в Замоскворечье, затянуло туманом.
Он нагнулся, и, развязав мешок, посмотрел на тело ребенка. «Хорошо, что Петя сказал, во что Ванечка одет, — подумал Волк. «И кафтан похожий подобрали, и шаровары. Господи, и не похоронят ведь мальчика по-христиански, зароют в общей яме где-нибудь. Никто по нему, конечно, плакать не будет — сирота, Никифор Григорьевич сказал, баловался с мальчишками на реке и утонул, а все равно — Волк перекрестил рыжую, кудрявую голову, — зайду по дороге в монастырь, пущай и по нему Псалтырь читают. Тоже Иваном звали, упокой Господь душу младенца».
Он, вздохнув, посмотрел на Федора. Тот стоял, не отрывая глаз от виселицы, что чуть поскрипывала на ветру.
— Снилось мне все это, — хмуро сказал мужчина, и, нагнувшись, велел: «Значит, как только слышите, что доски проломились — начинайте, матушка. Погоди, — он остановил Волка, и, нагнувшись, подняв какой-то камень, с размаха ударил им труп в лицо.
— Спасибо, — Волк чуть дернул щекой, и подумал: «Да, правильно, он же лицом на землю упадет, Федор Петрович там разрыхлил все, мягко будет, но так лучше. А я бы не смог, наверное».
Федор положил тело рядом с Марфой и услышал строгий голос: «А ты иди домой, Феденька, неча тебе тут болтаться. Еще, не дай Господь, начнут того плотника искать, что так плохо помост сделал».
— Верно, — Волк положил ему руку на плечо. «Не надо тебе сие видеть, Федор Петрович, ни к чему это. Да и узнать тебя могут, не приведи Господь. Пойдем, — он кивнул, — проводишь меня до Неглинки.
— Закрывайте тут все, — велела женщина и Федор, озабоченно спросил: «Матушка, а с вами все хорошо будет?».
— Вода у меня есть, — ответила женщина, — а более ничего и не надо. Ночью меня Михайло Данилович выведет отсюда, вместе с Ванечкой. Все, идите, — приказала она.
Федор привел помост в порядок, и, отойдя на несколько шагов, хмыкнул: «Хорошо получилось, конечно, коли не знать, что тут тайник — ни в жизнь не догадаешься».
Когда они уже шли по пустому, с закрытыми лотками мосту, Федор сказал, глядя прямо перед собой:
— Нарисую Ване кое-что. Хоть тут ни холста, ни красок подходящих — ничего, на доске тоже получится. Как, — он вдруг рассмеялся, — синьор Леонардо это делал. Видел же ты в Париже ту его картину, что король Франциск покойный купил, еще в том веке? — спросил он у Волка.
Тот вспомнил смуглое, спокойное лицо женщины, легкую улыбку на тонких губах, мирно сложенные руки. «Да, — тихо ответил Волк, — я и не знал, что такая красота на свете бывает, Федор Петрович».
Мужчина вдруг остановился и сказал, засунув руки в карманы: «Когда-нибудь, Михайло Данилович, ее весь мир увидит, эту синьору, поверь моему слову. Ну, все, — он пожал ему руку, — ночью встретимся. Спасибо тебе, — добавил Федор, и, не оборачиваясь, пошел вверх, к усадьбе.