— А вы не будете моего мужа защищать, пан Иван? — томно спросила Марина, взяв его руку, поведя вниз.
Мужчина расхохотался. «У меня пять тысяч людей с оружием в селе Коломенском стоят, пани Марина. Коли я захочу, от Шуйского, с его заговорщиками, одни кишки останутся.
Только вот я не хочу, — он резко рванул ее к себе и добавил: «Давай, сучка».
Марина раздвинула ноги, и, еще успела спросить: «А чего вы хотите, пан Иван?»
— А это уж мое дело, пани Марина, — он хлестнул ее с размаха по щеке и велел: «Ноги задери».
— Только ее и хочу, — подумал мужчина, кусая белую, пахнущую мускусом шею, слушая стоны девушки. «Только ее, пани Эльжбету, навсегда, до самой смерти моей — никого больше.
Надо будет — хоть всю Москву ради этого сожгу».
Когда он ушел, Марина оправила постель, и, позвав прислужниц, велела нести одеваться — в серое, бархатное, расшитое алмазами и жемчугом, западного покроя платье. Музыка внизу играла еще громче, и Марина, спускаясь по лестнице, вдруг, на мгновение, остановилась у ставень — воронье кружилось над Троицкой церковью, каркая, пронзительно-черное в голубом, ясном, весеннем небе.
— Так, — сказал хмуро Федор, оглядев сына — тринадцатилетний Петя казался взрослым мужчиной, — что там Степан, видел ты его?
— А как же, — ухмыльнулся подросток, — он сейчас эти, как их там…
— Фрески, — помог отец.
— Ну да, — Петя откусил от калача, и с набитым ртом добавил, — их рисует. В Андрониковом монастыре, с помоста не слезает. Я ему строго-настрого велел даже носа на улицу не показывать, как вы и говорили, батюшка. А гонец от матушки вернулся, все в порядке у них с Марьей, ну, я вам грамотцу приносил.
— Ну, хорошо, — Федор поскреб в бороде, — вы, где ночуете сейчас с мальчишками, на Яузе?
Сын кивнул и осторожно спросил: «На Красную площадь-то можно прийти, ну, в субботу?»
— Даже и не думайте, — отрезал Федор. «Сидите у себя в Китай-городе, как все закончится, на Воздвиженке встретимся. Ну, иди, сейчас тут люди будут».
Петя тоскливо взглянул на отца и тот на мгновение привлек к себе подростка. «Да повоюем еще, — рассмеялся Федор, — ты думаешь, этот Болотников просто так из-под Москвы уйдет?
Все, беги, — он нагнулся и, поцеловав рыжий затылок, подтолкнул сына к двери.
— Болотников — пробормотал мужчина. «Вот же сука, неизвестно на чью сторону он переметнется. Тысячи человек там у него, в Коломенском, если они через реку перевалят — не видать Василию Ивановичу престола. Послать бы туда кого-то, да вот кого? Хоша бы узнать, — что он делать собирается. Ну, ничего, за Роберта он мне заплатит, я и Джону тако же сказал».
Федор задернул занавеску и, достав из-под лавки прикрытый тряпками альбом, потянулся за угольком. «Ах, Ксения, Ксения, — он рисовал по памяти, с полузакрытыми глазами. Ну что ж нам с тобой делать, а?» Закончив, Федор взглянул на бумагу — она смотрела, чуть отвернувшись, черные косы струились по спине, и глаза ее — темные, прозрачные, — были полны тоски.
Он вырвал лист, и, скомкав его, поднес к пламени свечи. В дверь три раза, быстро, постучали, и мужчина, подняв засов, впустил Шуйского и Татищева.
— Я там велел, — сказал князь Василий Иванович, — водки нам принести, пирогов тако же.
— Угу, — Федор развернул план Москвы. «На Ильинке в набат забьют с самого рассвета, Михаил Никитич там будет со своими людьми, все сделает».
Татищев кивнул, и, потянувшись, открыл дверь Дуне, что внесла холодную, запотевшую бутылку водки, и блюдо пирогов. Шуйский поймал девушку за руку и что-то ей шепнул, кивнув в сторону соседней каморки. Та опустила ресницы и тихо сказала: «Я тогда там вас ждать буду, ваша милость».
— Что, Василий Иванович, — хохотнул Татищев, разливая водку, — пред венчанием на царство хотите в последний раз московских блядей попробовать? Потом-то уж не сможете.
Шуйский тоже рассмеялся, и, выпив, ответил: «Там такая девка сладкая, что ради нее и от шапки Мономаха можно отказаться, Михаил Никитич.
— К делу, бояре, — хмуро велел Федор. «Ну, как набат забьет, и толпа на Красную площадь попрет, там мои люди орать будут, что, мол, поляки церкви оскверняют, невместное едят, что бесы они и что у царя под сапогами — копыта, и сам он — бес. Ну, обычные вещи. Тако же Никифор Григорьевич туда несколько девок пошлет помоложе — будут жаловаться, что поляки их опозорили».
— Этих опозоришь, пожалуй, — ехидно заметил Татищев, — ну да впрочем, они и вправду — насильничали честных женок, а там, в толпе, никто разбираться не будет.
— Насчет Кремля теперь, — Федор отрезал кусок пирога, — там сто человек немцев наемников будут ворота охранять, как мне сказали.