— Кто? — заинтересовался Шуйский.
— Неважно, — отмахнулся Федор. «Вы, Василий Иванович, тогда велите в ночь с пятницы на субботу народу оружие раздать, что я договорился из Владимира привезти. На той пустоши, на Яузе людей соберем. Кто в Разбойном приказе сидит, — тех сторожа выпустят, Никифор там заплатил кому надо».
— Охрану надо будет уменьшить, ну кремлевскую, — заметил Татищев, — я этим займусь вечером в пятницу. Окромя Басмановых, там никого рядом с ним не будет?
— Не должно быть, — ответил Шуйский, — ну, а Басмановых, — не жалеть.
— Не собираемся, — рассмеялся Федор и указал на план Москвы: «Петька мой с мальчишками тут отметили, где поляки живут, кои не в Кремле обретаются. Их тоже, понятное дело, надо…, - мужчина не закончил.
— Сделаем, — Татищев выпил и спросил: «А с этой блядью что? Тоже, как мужа ее? — он провел себе по горлу рукой.
— Не надо, — велел Шуйский, — пусть ее не трогают. Сошлю в Ярославль вместе с отцом, потом за выкуп в Польшу отправлю. Денег-то нет в казне, бояре, все на французское вино, да серебряные упряжи потратили. И вот еще что, — он помолчал, — надо кого-то к Болотникову послать. Хоша бы понять, — что он делать, намерен, а то, ежели он через реку полезет — самозванца защищать, — то мы не устоим.
— Пошлем, — вдруг сказал Федор. «Есть у меня человек один на примете — все сделает, как надо».
— Ну ладно, — Шуйский поднялся, — пойду я, бояре, напоследок-то сладкого отведать хочется, а то потом жените меня на какой-нибудь колоде хороших кровей, и придется с ней жить, — он вздернул бровь и рассмеялся.
Когда дверь за князем закрылась, Татищев, поиграв кинжалом, невзначай заметил:
«Василию Ивановичу-то шестой десяток, и в первом браке у него детей не было. А вам сколько, Федор Петрович, тридцать четыре ведь, да?»
— О чем это ты, Михаил Никитич? — подозрительно спросил Воронцов-Вельяминов.
— И двое сыновей у вас здоровых, кровь с молоком, — будто не слыша его, продолжил Татищев. «Да так, ни о чем, Федор Петрович, подумалось просто. Ну, завтра увидимся, — бесцветные глаза холодно блеснули, и Татищев, неслышно отворив дверь, — исчез.
— Голову чуть повыше подними, — велел Федор Дуне. «Вот, так и сиди, не двигайся». В раскрытое окно светелки вползал зеленовато-золотистый, нежный закат, звонили колокола церквей, с реки дул свежий ветер, и Федор, зажав в зубах свинцовый карандаш, растушевывая хлебным мякишем, волосы на рисунке, подумал: «Хорошо!»
— Вы уж нас всех здесь по столько раз рисовали, — смешливо сказала Дуня, — зачем вам сие?
— Я каждый день рисую, — пробормотал Федор, — иначе нельзя.
Девушка помолчала и робко спросила: «А к вам, Федор Петрович, мужчина приходил, поляк, пан Ян, придет он еще?»
— Придет, — ответил Федор, не отрывая взгляда от ее лица. Девушка чуть слышно, грустно вздохнула, и что-то прошептала.
— Ты вот что, — велел Федор, закончив рисунок, — завтра с утра в Коломенское отправляйся.
Никифор Григорьевич тебе лоток устроил, будто ты вразнос торгуешь. Посмотри там, что у этого Болотникова — сколько человек, что там говорят — куда они двигаться собираются.
Сможешь?
Дуня только кивнула изящной головой и посмотрела в окошко — над московскими крышами уже висела бледная, тонкая, почти незаметная луна.
Фроловские ворота Кремля были широко открыты. Невысокий мужчина подождал, пока немецкие наемники, — навеселе, с обнаженными, широкими, палашами, зайдут внутрь.
Вскинув голову, любуясь Троицкой церковью, он быстро прошел на Красную площадь. На поросшем свежей травой, откосе Неглинки сидели мальчишки с удочками.
Самый высокий, — по виду, лет семнадцати, широкоплечий, в потрепанном, с торчащими нитками кафтане, поймав взгляд мужчины, чуть кивнул головой вниз по течению реки.
Поляк постоял немного, разглядывая рыночную толчею, а потом ленивой походкой направился восвояси. «Вырос сын Теодора, — смешливо подумал Джон, — когда мы с ним в Венеции в мяч играли, ему семь лет было». Он на мгновение сжал пальцы и заставил себя не думать о ее губах — изящно вырезанных, алых, самих сладких на свете.
— Оставь, — сказал себе Джон, — просто удостоверься, что она в безопасности, и уезжай отсюда. Она тебя не любит, ты еще в Венеции это слышал».
Под деревянной галереей, переброшенной через ручей, было тихо и прохладно. Джон неслышно подошел и сел рядом с Федором.
— Я смотрю, ты уже не боишься, — заметил мужчина после недолгого молчания.
— Посидел бы с мое в четырех стенах, — сварливо отозвался Воронцов-Вельяминов, — тоже бы на улицу рвался. Там, — он махнул рукой в сторону Кремля, — никто ничего не подозревает?