-Я о модах, - хмыкнула Марта. «А это, - она указала на журнал, - редкостная косность. Только в наше время, к сожалению, - женщина вздохнула, - все останется, без изменений».
В Лондоне она отправила нужный кабель. Пьетро довез ее в кебе на Ганновер-сквер. Марта, оказавшись в своей гардеробной, достала из дальнего шкафа, простое, темное, старомодное платье и такой же чепец. «Говорила я Сидонии,- она прикоснулась к грубой шерсти, - что все это еще пригодится. И оказалась права».
На чердаке, у окна, на деревянном табурете, сидел невидный человечек в потрепанном сюртуке. Внизу, на Бевис-Маркс, гомонили торговцы, скрипели колеса кебов. Он, не отрываясь от короткой подзорной трубы, протянул руку назад, и принял оловянную кружку с чаем.
-Что там? - спросил его напарник, садясь рядом.
-Ничего интересного, - зевнул мужчина: «Гликштейн с утра из дома ушел, это я в блокнот занес. И что он вернулся, тоже. Ребята на улице довели его до синагоги и обратно привели. Там наш человек сидит. Он прислал записку, что ни с кем подозрительным Гликштейн не встречался. Помолился, и домой отправился. Прачка к ним явилась, с корзиной. Старуха какая-то, я ее и записывать не стал. Подержи, - мужчина передал напарнику подзорную трубу и с наслаждением отпил горячего чаю.
-Не подходите близко к окну, - велела Марта Гликштейну, в бедной комнате, в доме напротив. Каморка была разгорожена тонкой перегородкой на две части. На столе, вместе с книгами, лежал табак и гильзы.
-Жена набивает, - объяснил Гликштейн, - а мальчики мои старшие на улице продают. Мы из Кельна, в чем были, уехали, миссис..., - Марта подняла ладонь: «Не надо вам знать, как меня зовут, мистер Гликштейн».
-Меня в тюрьму хотели посадить, - он вздохнул и почесал седоватый висок.
-Вот и пришлось..., - Гликштейн не закончил. Из-за перегородки доносились тихие голоса детей, что играли на полу. «Семь лет, пять лет, и девочке годик, - вспомнила Марта: «Если его арестуют, они с голоду умрут».
-Мне письмо вчера прислали, только я его сжег, - Гликштейн замялся: «Меня предупреждали, что будет проверка..., А что там, - он кивнул на окно, - почему нельзя близко подходить?»
-Потому, что у вас нет штор, - сухо ответила Марта, - а в доме напротив, сидит человек с подзорной трубой. И за вами наблюдают, на улице. Вы отменили собрание?
-Ей не захочешь, а все расскажешь, - понял Гликштейн и кивнул: «Да. Сыновей своих отправил, с записками. За ними тоже проследили?»
-Вряд ли, - ответила Марта.
-Что вы сожгли письмо от мисс де Лу, - Гликштейн ахнул, - это хорошо, а теперь давайте мне материалы, которые должны отправиться в Америку. И напишите мне, кто знал о собрании. Кроме вас, и мисс де Лу.
Гликштейн взял карандаш: «Откуда вы знакомы с мисс де Лу?»
-Неважно, - отмахнулась Марта: «Я и брата ее знала, старшего, покойного. Волка».
-Вы не коммунист, - Гликштейн окинул ее взглядом: «Господи, глаза какие. Вроде добро смотрят, а внутри лед».
Марта спрятала листок среди белья в корзинке:
-За бумаги ваши не беспокойтесь, мистер Джон Браун, в Массачусетсе, - она посмотрела на адрес, - все получит. Нет, я не коммунист, я просто, - женщина помолчала, - просто человек. Вы завтра, мистер Гликштейн, в то время, на которое было назначено собрание, погулять отправьтесь. Мой вам совет.
-И семью взять? - недоуменно спросил Гликштейн.
-Нет, - сладко улыбнулась Марта, - семья ваша нам понадобится. Всего хорошего, - она выскользнула в узкий, пахнущий пивом коридор. Заглянув в каморку по соседству, Марта спросила, с резким акцентом кокни: «Комната не сдается?»
Полная женщина в рваной шали, что кормила ребенка, перекрестилась на простую статуэтку Мадонны: «Еще чего! И так, благодарение Пресвятой Деве, еле крышу над головой нашли. Ты сходи дальше, в конец коридора. Там эти, из Саффолка, жили, что не просыхали. Вроде съехали, третьего дня».
-Из Саффолка, - усмехнулась Марта: «Отлично». Подхватив корзинку с бельем, она спустилась по узкой лестнице и пропала в полуденной толпе на Бевис-Маркс.
В бронзовой клетке прыгали, щебетали канарейки. Пахло ванилью, по натертому паркету чайного салона неслышно скользили официанты. В большие окна виднелась вереница кебов на Пикадилли. Аметистовый, изумрудный, гранатовый шелк пышных дамских платьев заполнял диваны. Джон, в безукоризненном, темном сюртуке, поднес к губам чашку веджвудского фарфора. Чай был крепким, ароматным. Он, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.
-Завтра утром, - сказал себе Джон, - мы их возьмем. Потом я съезжу в Амстердам, летом. Повидаю Корнелию.
Он отправил каблограмму во все порты королевства о запрете на выезд сына за границу. «Он меня поблагодарит, - уверил себя герцог, - остынет, отойдет, и поблагодарит. Наверняка, к матери отправился. Там я с ним и увижусь».
Вчера он обедал на Ганновер-сквер, у сестры и зятя. Джон держал там для себя спальню, на всякий случай, но предпочитал ночевать на Ладгейт-Хилл. Там, он устроил себе, в подвале, отдельные комнаты. Племянника за столом не было. Франческо коротко сказал: «Он в церкви, у святого отца Ньюмена». Джон поднял бровь. Услышав о том, что Пьетро едет в Рим, герцог поздравил себя: «Это его обращение как нельзя кстати». Он попросил Веронику передать сыну, что будет ждать его в субботу, у «Фортнума и Мэйсона», к чаю.
-Здравствуйте, дядя Джон, - услышал он мужской голос. Пьетро был в простом сюртуке. Джону показалось, что его обычно теплые, серые глаза, похолодели.
Они обменялись рукопожатием. Джон, усадив его напротив, махнул официанту: «Должен признать, все это очень неожиданно, дорогой мой. Там, - он показал пальцем на потолок, - весьма сожалеют. Перед тобой открывалась блестящая карьера...»
-Вера, - хмуро отозвался Пьетро, наливая себе чаю, - это не карьера, дядя Джон. Иисус нам не заповедовал продвигаться по служебной лестнице. Я давно об этом думал, - он добавил молока, - вот и все. О чем вы хотели со мной поговорить? - Джон заметил, что племянник улыбается.
Джон знал, что Полина уехала в Ливерпуль. Письма от нее пришли еще два дня назад. Он отправил телеграмму тамошним людям, попросив проследить за ее встречами. Герцог, облегченно, подумал: «Слава Богу, во вторник она покинет Англию. Пусть больше не возвращается. Пусть эта головная боль достанется американским коллегам».
Он давно, по-дружески, попросил прислать ему копии досье американских родственников, но ничего интересного в них не было. Даже старейшина Смит никого в Вашингтоне не удивлял. Ему написали из тамошнего военного ведомства: «Мистер Джон, у нас таких сумасшедших половина страны. Нам нужны западные территории, а какие белые их будут осваивать, совершенно неважно».
Джон пролистал досье, зевая. Нат Фримен был умеренным аболиционистом, как и Дэвид Вулф. Бланш Фримен зналась с радикалками, выступавшими за предоставление женщинам избирательных прав. Натан Горовиц снабжал деньгами евреев в Святой Земле. Герцог запер досье в архиве, на полигоне, и забыл о нем.
Джон вытер губы салфеткой: «Ты ешь, Пьетро. Пудинги здесь отменные. Хотя, признаю, с итальянскими десертами им не тягаться. Ешь, и послушай меня».
Он говорил, а потом увидел, что Пьетро поднимается. «Дядя Джон, - прервал его Пьетро, кладя серебро на стол, - я еду в Рим учиться, а не заниматься, - мужчина поморщился, - шпионажем. Простите».
-Сядь, - велел ему герцог. Племянник упрямо стоял.
-Пьетро, - Джон помолчал, - ты знаешь, мы не пускаем в университеты, как это сказать, подозрительных людей. Ты знаком с Джузеппе Мадзини, с другими эмигрантами…, Вряд ли в Кембридже одобрят твою кандидатуру, если ты захочешь устроиться на кафедру, по возвращении из Италии. И что тебя тогда ждет? - поинтересовался герцог.
-Всю оставшуюся жизнь преподавать латынь в захолустной школе, тупым мальчишкам? В Итон тебя тоже не возьмут, уверяю, хоть ты его и закончил. Мы, - Джон покрутил пальцами, - разумные люди. Время преследования католиков прошло. Они сейчас даже в парламент избираются. Но сам понимаешь..., - он повел рукой куда-то в сторону, - мы должны быть уверены в лояльности наших подданных, мой дорогой.