Выбрать главу

-Спасибо, - искренне сказал Абдул-Меджид, - спасибо вам, Сулейман-ага. Со своей стороны, я обещаю сделать ваше пребывание в Стамбуле еще более приятным, - султан задумался: «Может быть, действительно, последовать совету мамы и подобрать ему девушку? Не красавицу, конечно. Красавица на такое не согласится. Какую-нибудь простушку, юную…, - он покашлял: «Сулейман-ага, если вы хорошо себя чувствуете…»

Капитан поднял руку: «Спасибо вам, ваше величество, но у меня в семье, - он отчего-то улыбнулся, - принято дождаться любви. Такая у нас традиция, - Абдул-Меджид заметил лукавые огоньки в его глазах.

-В этом, - задумчиво сказал султан, - мы с вами схожи, Сулейман-ага.

Он принял записку, что внес евнух, на серебряном подносе. Султан  извинился: «Я вынужден вас покинуть. Возвращайтесь к своей работе, Сулейман-ага».

Он ушел, а Стивен все стоял посреди кабинета, положив руку на кольцо у себя на шее, под халатом, глядя ему вслед, задорно вскинув голову. Капитан пошел вниз по хрустальной лестнице и поймал себя на том, что все еще  улыбается.

Сальма сидела на расстеленном по террасе ковре. Абдул-Меджид замер. Она была в светлом, цвета слоновой кости, шелке. Белые голуби ворковали у маленьких, босых ног.  Девушка обернулась, птицы вспорхнули. Султан, опустившись рядом, привлек ее к себе: «Я так рад, милая. Теперь тебе надо быть осторожной. Кизляр-агаши все устроит, с твоим переездом на острова. Будешь жить рядом с моей матушкой, а я тебя буду навещать».

-В мае, ваше величество, - шепнула она, - когда расцветут розы, когда вернутся перелетные птицы. Я так счастлива, так счастлива…

Он заметил слезы на серых глазах и решил: «Сделаю ей подарок. Мы поженимся, конечно, но ведь она его заслужила, любовь моя. Они все заслужили. Это будет правильно, хорошо для империи».

-Отдыхай, - Абдул-Меджид поцеловал ее куда-то за ухо: «Я с тобой отправлю личного врача, лежи на кушетке, читай книги. Следующим летом ты станешь моей единственной кадиной, дорогая гедзэ, - он погладил ее живот и поднялся. Когда терраса опустела, Шуламит открыла потайное отделение на своем золотом браслете. Его девушке подарила тетя.

Шуламит бросила зерен голубю. Сунув записку за медное колечко, подойдя к перилам террасы, она выпустила птицу в небо. «Лети, - шепнула девушка, - лети к моему любимому». Голубь закувыркался в воздухе. Расправив крылья,  птица исчезла  за мощной стеной, что отделяла женскую половину дворца.

Кизляр-агаши ждал его в коридоре.

-Начинай готовить переезд госпожи Сальмы, - серые глаза султана немного погрустнели, - отправь с ней врача, евнухов, служанок…Я буду ее навещать, часто, - султан провел рукой по непокрытым, темным волосам. «Будет сын, - внезапно подумал он: «Я знаю, я уверен, будет сын».

Евнух низко поклонился и замялся: «Кого бы вы хотели видеть, ваше величество…»

-Сальму, - чуть не сказал Абдул-Меджид: «Госпожу Амину, и еще двух-трех девственниц, на твой вкус, милый мой. Я давно понял, - он подмигнул евнуху, - что ему можно доверять».

Вернувшись в кабинет, он закрыл двери. Взяв блокнот и фаберовскую ручку,  султан присел на подоконник. Черные стрелы минаретов уходили в яркое небо, пахло морем. По Босфору сновали лодки, красные, охряные, черепичные крыши взбирались на холмы.

-Весной, - услышал  султан ее голос.

Он открыл блокнот: «Указ о предоставлении полных гражданских прав подданным Оттоманской империи, вне зависимости от их вероисповедания».  Абдул-Меджид писал и улыбался. Он вспоминал белых, голубей, что вились вокруг ее рыжей, изящной головы, и видел перед собой  большие, ласковые глаза Шуламит.

Интерлюдия

Река Замбези, ноябрь 1855 года

Вдалеке, в жаркой, пронизанной лучами звезд ночи, был слышен грохот воды, но Ливингстон приказал разбить лагерь. После переправы все устали. Он опасался спускаться по реке ночью. На острове было влажно, в воздухе висели мелкие капли. Они развели костер, прикрыв его холстом. Фургоны, запряженные волами, остались на берегу. Они вытащили легкие лодки на белый песок. Ливингстон, усмехнулся: «Будем надеяться, крокодилы нас не тронут. Зажжем факелы».

Джон чиркнул спичкой, запахло смолой, пламя взвилось вверх. Он увидел на мелководье длинные, неподвижные тени.

-Вот и лежите, - велел мужчина. Он пошел к центру острова, туда, где стояло несколько  палаток.

Наверху, в кронах деревьев, что-то шуршало, хлопали крыльями птицы. Джон, остановившись, посмотрел на черную гладь воды. На том берегу, в основном лагере, тоже горели факелы. «Мози-оа-Тунья, - вспомнил мужчина: «Дым, который гремит. Господи, я не верю. Неужели мы до него добрались?»

Он положил смуглую, крепкую руку на оправленный в тусклую медь медвежий клык. Рядом, на той же цепочке висел маленький, расшитый местными узорами мешочек.  Джон закурил папиросу, и присел на ствол поваленного ветром дерева. Он вытряхнул на ладонь алмаз размером с грецкий орех.

-Он был на булыжник похож, - Джон, невольно, улыбнулся. Он вспомнил полдень на берегах реки Оранжевой, частокол, ограждавший Хоуптаун, новое британское поселение у брода, скрип колес повозок, что шли на север, и крики погонщиков.

-Я ведь ничего не искал. Просто решил искупаться, перед тем, как ехать в Блумфонтейн.  Я и не представлял себе, что такое возможно. 

Он наступил на камень ногой, одеваясь. Повертев его,  Джон замер. Через темный налет проступал нездешний, таинственный блеск.

Джон  смотрел на алмаз, затягиваясь папиросой.

-Их там много, - он потушил окурок. Убрав камень,  мужчина пошел к палаткам. «Надо вернуться туда, на Оранжевую, привезти экспедицию, искать их..., - он вдохнул свежий, напоенный влагой воздух и услышал голос Ливингстона: «Чай готов».

Миссионер сидел, скрестив ноги, накрыв плечи холщовой курткой, и быстро писал что-то в своем блокноте. Он почесал гладко выбритый подбородок. Они все брились каждый день. «Это бремя белого человека, - шутил Ливингстон. Над костром висел медный, закопченный чайник. Джон принял свою кружку. Чай пах дымом, какими-то травами, Африкой.

Он сидел, привалившись к своей походной суме, закрыв глаза. Джон видел бесконечное пространство саванны, плоские, темно-красные горы на горизонте, стада зебр, семью львов, что лежала на холме, неотступно следя за двигающимися на север фургонами.

В Кейпе у Джона были комнаты. Он приезжал туда пару раз в год, забирал и отправлял письма, сваливал на пол львиные шкуры, спал на старом, обитом протертом репсом диване. Перебирая конверты, Джон  говорил себе: «Может быть, в следующий раз».

За семь лет она так ему и не написала. В открытое окно пахло близким океаном. Он сидел, отхлебывая виски. В экспедициях Джон не притрагивался к спиртному. Только в Кейпе, он покупал немного хорошего скотча. Сидел, затягиваясь папиросой, глядя на запад, туда, где была она.

-Завтра, - донесся до него голос Ливингстона, - увидим, наконец, Мози-оа-Тунья и повернем на север. К истокам Нила. Хантингтон, - Джон приоткрыл прозрачный, светло-голубой глаз,- возьмете с десяток человек, пойдете в авангарде.

Джон кивнул коротко остриженной головой и представил себе белое пространство в центре карты. «Там никто еще не был, - он, незаметно, вздохнул: «Говорят, там огромные озера, птицы, камыши...»

Он подвинул к себе суму, пальцы натолкнулись на гриф гитары. Он случайно коснулся струны. Низкий, тоскливый звук пронесся надо костром, поплыв куда-то вдаль.

-Нет, нет, - сказал кто-то из тех, что сидели у костра, - если начали, Хантингтон, то продолжайте. Давно мы вас не слышали.

Джон вытащил гитару, из старого, темного дерева, с потускневшими, перламутровыми накладками.  Ливингстон помешал дрова в костре, они затрещали, огонь рванулся вверх.  Джон, пробежав пальцами по струнам, запел, высоким, красивым голосом.

Он спел им балладу о ткаче, что не уберег свою любимую от поглотившего ее тумана, спел «Фабричный колокол», и «Черного Шахтера», а потом Ливингстон попросил: «Напоследок вашу любимую, Хантингтон. Пожалуйста».