Она крикнула в ответ: «Ты прав!»
Читая ряды цифр, Анна вспоминала потрепанный конверт. Девушке его передал Владимир Ильич, после смерти Горского. Анна училась в Швейцарии под фамилией матери. В Россию ее привезли с документами мальчика и, в Петрограде, выписали паспорт на имя Анны Горской. Владимир Ильич, за чаем, вздохнул:
– Александр мне письмо оставил, когда в Читу отправлялся, к Блюхеру. Сказал, что ты его должна получить, в случае…, – поднявшись, Владимир Ильич обнял Анну за плечи:
– Мне очень жаль, милая. Твой отец, он был…, – Ленин помолчал, – редким человеком. Человеком будущего…, – он погладил Анну по голове.
Конверт она открыла в своей крохотной комнате, в гостинице «Метрополь». В номере Анна держала немногие вещи, и отсыпалась в перерывах между поездками на фронт. Анна ожидала увидеть письмо от отца. Однако внутри лежало только ее свидетельство о рождении, выданное мэрией Цюриха, и еще одна бумага.
Анна, сначала, не поверила своим глазам. Ее родителями значились Фрида Горовиц, подданная Российской империи, и Александр Горовиц, подданный Соединенных Штатов Америки. Анна даже повертела бумагу, в поисках ошибки, Из свидетельства о браке, выписанного тоже, в Цюрихе, за два года до ее рождения, следовало, что Александр Горовиц был ровесником Ленина, и появился на свет в столице США. Родителей его звали Дэниел и Сара.
Анна присела на койку, держа бумаги. Она всю жизнь была уверена, что ее отец русский. Горский наизусть знал, чуть ли ни все стихи Некрасова. На вечеринках революционеров, он пел под гитару народные песни. Отец, правда, с детства говорил с Анной по-английски, однако девушка не придавала такому значения. Горский свободно объяснялся и на французском языке, и на немецком.
– Да, однофамильцы, – отозвалась Анна.
Она повторила: «Александр Горовиц, Вашингтон. Дэниел и Сара». Анна подозревала, что Владимир Ильич, друживший с Горским почти тридцать лет, знает о прошлом ее отца. Однако Ленин, никогда, ничего Анне не говорил. Янсону она тоже не стала ничего рассказывать. Конверт лежал на Лубянке, в полной безопасности. Никто бы не стал интересоваться его содержимым.
– Все равно, – сказала себе Анна, – надо поискать. Может быть, остались какие-то родственники, – муж напевал себе под нос. Она потребовала: «С начала, и вместе!»
У Анны было низкое меццо– сопрано.
Они спели все песни, что знали, по несколько раз.
Самолет удалялся, становясь точкой на горизонте, пропадая среди синего, полуденного неба, направляясь к американской границе.
Часть первая
Северная Америка, лето 1936
Нью-Йорк
Девочки в школе Мадонны Милосердной носили форму. Зимой ученицам выдавали шерстяные, темно-зеленые юбки и джемперы, с белой, накрахмаленной блузкой. На свитере вышивали эмблему пансиона, щит с католическим крестом, окруженным лавровыми ветвями и девиз: «Fides, Mores, Cultura».
Летом пансионерки переодевались в хлопковые платья, кремовые, с темно-зеленой полоской, и соломенные шляпки. Марта Рихтер тоже получила форму, хотя директриса школы, мать Агнес, знала, что за Мартой скоро приезжают родители. Телеграмму из Веракруса доставили неделю назад. Мистер Рихтер с женой находились на пути в Нью-Йорк.
В школе преподавали монахини конгрегации Сестер Милосердия, основанной в прошлом веке, матерью Кэтрин Маколи. Мать Агнес иногда думала, что мать Маколи, первая настоятельница, не одобрила бы существования школы. Сестры Милосердия были призваны помогать бедным и заботиться о бесплатном образовании, а не обучать девочек, отцы которых платили по несколько тысяч долларов в год за пансион. Однако мать Агнес напоминала себе, что конгрегации нужны деньги для школ в районах, где жили действительно нуждающиеся люди, бедные иммигранты из Италии и Пуэрто-Рико. Богатые католики из Чикаго и Бостона, с удовольствием, посылали дочерей в одну из самых дорогих школ страны. Девочек в академии училось немного, не больше пяти десятков.
Школа владела участком земли на Лонг-Айленде, выходящим к океанскому заливу. Кроме белокаменного здания академии, теннисных кортов, спортивной площадки и бассейна, здесь возвели отдельные коттеджи для пансионерок. Девочки жили по двое, в просторных комнатах, с отдельными ванными и общей столовой. У каждого класса имелась матрона, надзиравшая за девочками после занятий.
В академии поддерживали строгие правила. Книги, для библиотеки, покупались по списку, одобренному его высокопреосвященством Хейсом, архиепископом Нью-Йорка. Разумеется, в академию не допускали неприличные издания, «Гекельберри Финн», или «Зов Предков». В каждом коттедже для пансионерок устроили гостиную. Девочки проводили свободное время за чтением или разговорами. Академия позволяла только католические журналы, газеты библиотека не выписывала, радио запретили. В гостиных стояли проигрыватели, но пластинки покупали классические, Баха и Моцарта. Матери Агнес даже Бетховен казался сомнительным, не говоря о Вагнере.