– Через полчаса выезжаем, – сказал он, по-русски:
– Можете меня звать Григорий Иванович. Я бурят, из местных… – он ушел, Лиза посмотрела на пачки папирос: «Борцы». Других здесь не продавали.
– Он курит, наверное… – Лиза сама не курила, но купила две пачки. Она достала флягу. Монгол, налил ей крепкого чая с маслом, и солью:
– Привал сделаете, поедите… – в кооперации гоняли старые грузовики ЗИС-5. Лиза вышла на утоптанную площадь перед магазинным бараком. Григорий Иванович сидел за рулем, распахнув дверцу машины:
– Здесь везде степь… – поняла Лиза, – а как… Ничего, устроюсь… – вещевой мешок лежал на сиденье. Ловко забравшись в кабину, Лиза протянула шоферу папиросы: «Вы, наверное, курите…»
– Курю… – согласился Григорий Иванович. Он засунул пачки за козырек кабины: «Спасибо». Выбравшись на восточную дорогу, машина пошла навстречу потоку беженцев. Григорий Иванович чиркнул спичкой: «А вы откуда?».
Лиза поняла, что он говорит по-русски без акцента.
– Из Читы, – в полуоткрытое окно бил горячий ветер. На пустынной равнине, по правую руку переливался Керулен:
– А родилась в Зерентуе… Это…
– Я знаю, где это, – прервал ее Григорий Иванович, нажав на газ. ЗИС исчез в бесконечной, голой степи.
Григорий Николаевич Старцев вел машину, думая о Марфе Князевой.
Девочку, сидевшую рядом, он видел в первый и последний раз, семнадцать лет назад, двухмесячной малышкой, в колыбели бедного дома, на окраине Зерентуя.
Григорий Николаевич родился в год смерти деда, в начале века, в родовом имении, на острове Путятин, в гавани Владивостока. Он рос в белокаменном особняке, с конюшнями и теннисным кортом. У торгового дома «Наследники Старцева» имелись собственные теплоходы, фарфоровый завод, конная фабрика, где разводили племенных лошадей. Во Владивостоке его отец и дядья устраивали приемы, в четырехэтажном дворце, на главной улице города, Светланской. Он помнил поездки в Китай и Японию, вояж в Сан-Франциско, перед войной.
За год до начала бунта его отец возглавил представительство «Дома Старцевых», в Харбине, что и спасло их ветвь семьи. Большевики национализировали имущество Старцевых, расстреляв родственников Григория Николаевича. Отец хотел отправить его в Токио, учиться в университете, но Григорий, восемнадцатилетним юношей, пошел в читинское юнкерское училище. Через полгода, после ускоренного выпуска, Гриша начал воевать в отрядах атамана Семенова. Он свободно говорил на китайском и японском языках. Мать Григория была наполовину буряткой, он знал и бурятский и монгольский.
Гриша, несколько раз, просил семью Князевых уехать. Зерентуй, как и Забайкалье, оставался последним оплотом верных царю войск, но все понимали, что красные, рано или поздно, придут и сюда.
– Отец Иоанн упрямый был… – Григорий Николаевич курил папиросу, глядя на пустынную дорогу. Поток беженцев схлынул. На привале он ушел в степь, понимая, что девочке надо привести себя в порядок. Они пили чай. Григорий Николаевич нарезал вяленой конины, передав ей мешочек сушеного творога. Девочка болтала о доблестной Красной Армии, о борьбе с японскими захватчиками, о большевистских стройках. Григорий Николаевич коротко сказал, что родился в Монголии, однако отец его был русским купцом:
– Еще до революции… – он заставил себя не морщиться.
– Но теперь вы участвуете в социалистической жизни… – горячо сказала девочка.
Увидев ее в чайной, Григорий Николаевич приказал себе сидеть спокойно. Он хорошо помнил резкий очерк подбородка, высокий лоб, голубые, холодные глаза, темные, в седине волосы. Девочка была, как две капли воды, похожа на отца. Шрам на щеке Старцева появился благодаря красному сатане, как звали Горского в Забайкалье.
Отец Иоанн отказался уезжать, матушка Елизавета его поддержала. Здесь жила их паства, Федоровская церковь испокон века стояла в Зерентуе. Они не хотели бросать родные места. Марфу назвали, как было принято у Князевых, в честь благодетельницы, Марфы Федоровны. Гриша, с детства, слышал, как его дед помог Марфе Федоровне, и ее мужу.
Федоровская церковь сгорела, с казачьим отрядом внутри. Могилы Воронцовых-Вельяминовых перепахали артиллерийские снаряды. На кладбище шел последний бой. Дважды раненого Гришу, красные, приняв за мертвого, сбросили, с трупами, в общую яму. Ночью Гриша выбрался оттуда и пошел к дому священника. В поселке пахло гарью, развалины церкви дымились. Он не знал, что случилось с отцом Иоанном и его семьей.