– Это он, – поняла Габи, – обершарфюрер, вчерашний. Он был на приеме у Геббельса, я вспомнила…, – сердце быстро, часто колотилось. Подумав, что Аарон и Генрих идут на квартиру, Габи успокоила себя:
– У подъезда машины будут стоять. Они всегда на машинах приезжают…, – Габи, нарочито спокойно, сказала: «Я не понимаю, господа…»
– Оденьтесь, фрейлейн фон Вальденбург…, – Вальтер обругал себя за то, что не взял на арест кого-то из женщин-агентов. Фрейлейн певица не собиралась надевать платье при мужчинах, а Вальтер не хотел выпускать ее из виду. Вальтер обвел глазами старые портреты, прошлого века, мозаичный столик с нотными папками, вдохнул запах выпечки.
– От нее пахнет…, – понял Шелленберг. Девушка придерживала у шеи воротник халата:
– Может быть, еврей здесь…, – он вспомнил вчерашнего раввина, которому он дал пощечину:
– Он тоже был высокий, темноволосый…, – убрав жетон СД, Шелленберг повторил:
– Одевайтесь, фрейлейн, и проследуйте с нами. Осмотреть квартиру! – велел он эсэсовцам. Васильковые глаза расширились, она отступила к высокой двери гостиной. Шелленберг успел схватить ее за руку: «Вы останетесь здесь».
Еврея они не нашли. В квартире, кроме фрейлейн, никого не оказалось. Открыв принесенный саквояж, увидев бланки паспортов и пачки денег, Шелленберг присвистнул:
– Большая удача, но теперь ее никак не использовать в операции с герром Кроу. Гестапо заберет фрейлейн себе, и не успокоится, пока она все не расскажет. После такого она будет годна только для эшафота в Моабите, куда и отправится. Хотя можно с ними договориться, разработать комбинацию, держать ее под присмотром…, – Вальтер поинтересовался содержимым саквояжа. Фрейлейн, отвернувшись, ничего не ответила.
Он не стал настаивать, зная, что на Принц-Альбрехтштрассе она станет более сговорчивой. Вальтер еще не видел людей, у которых бы в тюремном крыле, не развязывался язык.
– Переоденьтесь, – он кивнул на спальню, – при открытой двери. Я жду, фрейлейн…, – у нее была прямая, узкая спина.
Габи вошла в комнату, где пахло ванилью, от разобранной постели.
– Я все расскажу, – она взяла из гардероба какое-то платье, – все. Я боюсь боли, всегда боялась. В первый раз, с Аароном, тоже. Но я просто забыла обо всем, так мне было хорошо…, – комкая шелк платья, она подошла к окну. Девушка посмотрела вниз, на улицу. Небо было еще серым. Она увидела Аарона. Рав Горовиц не сводил глаз с ее подъезда.
– И Генрих здесь…, – Габи сбросила с плеч халат, – надо, чтобы они ушли, оба. Я знаю обо всей группе, знаю о герре Кроу…, – Шелленберг даже закрыл глаза, ослепленный белой кожей, распущенными, тускло блестящими волосами. Услышав резкий треск рамы, он крикнул: «Держите ее!»
– Аарон мне говорил, – Габи вскочила на подоконник, – говорил, как в микву окунаются. Именно так. Господи, пусть он будет счастлив, пожалуйста…, – раскинув руки, Габи шагнула вниз.
Ударившись о капот мерседеса, она соскользнула на дорогу. За телом тянулся кровавый след. Она скорчилась на булыжнике мостовой, волосы разметались в луже. Она дрогнула, в последний раз, вытянувшись у колеса машины. Тонкая рука замерла, пошарив по камням. Из подъезда выскочили эсэсовцы, Аарон узнал Шелленберга. Они побежали к телу Габи.
Генрих фон Рабе свернул на набережную. Аарон, быстрым шагом, пошел прочь, не видя, куда идет, сдерживая слезы. Миновав две улицы, Аарон нашел какую-то подворотню. Он упал на колени, рыдая, уткнувшись лицом в стену. Рав Горовиц вздрогнул от бравурного марша. Репродуктор над головой ожил, Аарон услышал «Хорста Весселя». Он закрыл голову руками: «Ненавижу! Господи, прокляни их, прошу тебя, прошу!». Он раскачивался, радио звенело детскими голосами:
– Высоко знамя реет над отрядом,
Штурмовики чеканят твердый шаг…
Аарон вспомнил высокий, ласковый голос: «Ach Liebster, bist du tot?», нежные руки, шепот: «Мы никогда, никогда не расстанемся…»
– Никогда, – поднявшись, он протянул руку. Аарон был выше шести футов ростом. Репродуктор, захрипев, захлебнулся. Посмотрев на вырванные с мясом провода, Аарон брезгливо отшвырнул их прочь.
Он вытер лицо, рукавом пальто, заставляя себя твердо держаться на ногах. Рав Горовиц вышел на улицу, сжав руки в кулаки. Он пробирался между прохожими, повторяя:
– Никогда, никогда. Пока я жив, пока я могу бороться, я останусь здесь.
Некролог Габриэлы фон Вальденбург опубликовали в Berliner Tageblatt, единственной газете в Германии, где министерство пропаганды разрешало не печатать антисемитские материалы, и статьи, пропагандирующие нацизм. Сделано было это для сохранения видимости существования в Германии свободной прессы. Редактором газеты назначили Пауля Шеффера, известного на западе журналиста. В некрологе, за подписью генерального музыкального директора Германии, Герберта фон Караяна, говорилось о трагической смерти юной, одаренной певицы, о большой потере для немецкого искусства.