– Завтра. Завтра она станет моей, непременно…, – он так и сделал. Вернувшись, домой, Ривера постучал в мастерскую к жене. Художник, недовольно, сказал:
– Ты могла бы быть приветливее, Фрида. Она богатая женщина, заказала бы портрет…, – жена, наклонив голову, стояла перед чистым холстом. Она отрезала:
– Я все равно не стала бы ее рисовать. У нее глаза, – Фрида пощелкала смуглыми пальцами, – как у нагваля. Глаза мертвеца. Я не хочу такого на моих картинах…, – нагвалем в Мексике звали порождение дьявола, человека, умеющего обращаться в животных и птиц.
– Ты несешь чушь, – сочно отозвался Ривера, захлопнув дверь.
Сеньора Ана потянулась за кашемировой шалью. Она сидела, в одной шелковой пижаме, ночи были еще прохладными. Достав из блокнота рисунок Риверы, женщина полюбовалась изящно выгнутой спиной. Художник устроил ее на кушетке.
Разорвав бумагу, Анна Александровна Горская взяла отделанную золотой насечкой зажигалку. Следов оставлять было нельзя. Она смотрела на пламя в тяжелой пепельнице, на переливающиеся огни Мехико.
Завтра утром, усадьбу Риверы, навещал степенный, рыжебородый монтер, с жетоном телефонной станции. После его визита на безопасной квартире услышали бы все, что говорили обитатели дома Риверы, отвечая на звонки, набирая номера, да и просто лежа в постели. Пока такого было достаточно.
– Остальное потом, – Анна ткнула в пепельницу папиросой, – у нас груз на руках. Мерзавец Шейнман ничего о счетах не знал. Он бы не преминул раззвонить всем и каждому о золоте, которое большевики тайно вывозят на запад.
Бывший председатель Госбанка Шейнман восемь лет назад не вернулся из командировки в Германию. Он жил в Лондоне, избавляться от него было пока не с руки. Шейнману платили небольшое пособие и дали синекуру в конторе Интуриста. Он занимался зарубежными кредитами. Сведениями о средствах, что шли в Буэнос-Айрес и Нью-Йорк, с ним не делились.
Анна все равно, в шифровке, настояла на переводе золотого запаса в Цюрих.
– Швейцария останется нейтральной, – написала она, – а США и Аргентина будут участвовать в грядущем столкновении Германии с Англией и Америкой.
Сталин с ней согласился. Анна и Янсон покидали Южную Америку и обосновывались в Швейцарии, куда перевозилось золото. В Цюрихе находился центр советской разведки в Европе.
– Скоро увижу Марту, – ласково подумала женщина, положив руку на крестик.
Двенадцать лет назад, она сказала Янсону, что купила безделушку в берлинском антикварном магазине. Анна вернулась из Германии, после разгрома гамбургского восстания, со шрамом на левой руке. Сейчас он совсем сгладился.
– Один раз я Теодору солгала, – Анна закрыла глаза, – и никогда не признаюсь, откуда крестик. Пока я жива, никогда. Я не лгала ему об отце Марты. Я сказала, что сделала ошибку. Это правда, – она зажгла новую папиросу. Женщина застыла в кресле, глядя на медленно пустеющую улицу внизу.
Аккуратный, беленый дом стоял в хорошем пригороде Мехико, колонии Хуарес, неподалеку от парка Чапультепек. Занимало особняк двое испанцев, спокойные люди средних лет, вежливые, неприметной внешности. В гараже помещался скромный форд, на крыльце нежилась ухоженная кошка. По документам они считались братьями. Старший работал техником на телефонной станции, младший клерком в городской администрации. Они ходили на корриду, и болели за городскую футбольную команду. По праздникам, братья украшали дом мексиканскими флагами.
Появились они в пригороде лет пять назад. Никто не обращал на них внимания. Братья работали, ужинали на террасе, выходившей в усаженный глициниями сад, и сидели за книгами. Они любили музыку. Соседи слышали оперные арии, доносившиеся из радиоприемника. Братья, всегда, аккуратно выключали музыку с наступлением ночи.
Они приняли гостя, мужчину в хорошем, летнем льняном костюме, с подстриженной, темно-рыжей бородой. Его вообще не было заметно. Только по вечерам он сидел в плетеном кресле, за чашкой кофе, поглаживая кошку, лежавшую на коленях.
У него было безмятежное лицо человека, довольного жизнью.
После визита в усадьбу Риверы Теодор пришел в парк Чапультепек пешком. Общественные уборные здесь были бесплатными, служителей при них не водилось. В кожаной, рабочей сумке, под инструментами, лежали свернутые брюки и рубашка американской модели, со свободным воротом. Уборную Теодор покинул не монтером, а человеком, проводящим законный выходной в парке. Он даже купил в киоске мешочек с зернами. Теодор покормил уток, сидя на зеленой траве, у пруда, покуривая папиросу.