– Напишу Джону, – решила она, – попрощаюсь, поблагодарю его. Он хороший человек, пусть будет счастлив. И кузинам напишу, они меня приютили…, – от пиджака отца пахло архивной пылью, и виргинским табаком.
– У него морщины, – поняла Лаура, – на лбу, вокруг глаз, а ему пятидесяти не исполнилось. Он порадуется, когда узнает. В Японию самолеты летают, всего десять дней, и ты на месте. Очень быстро, – она, как в детстве, положила голову на плечо отца:
Лаура помолчала:
– Папа, я в Токио еду, на следующей неделе. Но у меня отпуск, через год, – торопливо прибавила девушка, – и я буду писать, телеграфировать…
Джованни гладил темные волосы:
– На Холме Хризантем помолись, – наконец, сказал отец, глядя в открытую дверь на синее, яркое, осеннее небо:
– Я все…, – он прервался, – все понимаю, милая…, – Лаура всхлипнула:
– Давай завтра к мессе сходим, – она обнимала Джованни, – как в детстве, помнишь? После войны…, – девочкой, отец водил ее на воскресную мессу в Бромптонскую ораторию. После службы они всегда шли в Гайд-парк, и сидели в кафе. Лаура ела мороженое с вафлями, Джованни пил кофе. Он подхватывал костыль: «Мне кажется, кое-кто нас заждался».
Лаура, в бархатном пальто, бросала кусочки вафель птицам. Утки и лебеди толкались у берега пруда, отец крепко держал ее за руку.
– Сходим, доченька, – ласково отозвался Джованни, – и помни, главное, чтобы ты была счастлива…, – Лаура постояла, прижавшись к нему. Девушка подтолкнула отца:
– Ты проголодался. Сделаю флорентийские бифштексы, откроем бутылку вина, из тех, что я привезла. Я кофе сварю, поиграю тебе Шопена…, – она говорила, а Джованни вспоминал карту:
– Господи, как далеко. Ничего страшного, – успокоил он себя:
– Лаура взрослая девочка, разумная. Я не один остаюсь, здесь Юджиния, Джон, дети. Лаура вернется, выйдет замуж, буду возиться с внуками, – он поцеловал теплые, пахнущие вишней волосы: «Спасибо тебе, доченька».
Косой свет пробивался через высокие окна Палаты Общин. На скамьях оппозиции ободрительно зашумели, закричали: «Слушайте, слушайте!»
Глядя на министра здравоохранения, Юджиния, упрямо повторила:
– Я, как депутат от Бетнал Грин и Боу, настаиваю, ваша светлость, на полном отчете о ходе расселения трущоб. Позорно, что в наше время, когда мы пользуемся водопроводом и канализацией, в центре Лондона люди живут в худших условиях, чем где-нибудь в Экваториальной Африке…, – кабинет Юджинии располагался в сердце Ист-Энда, на Брик-лейн.
Леди Кроу приезжала в избирательный округ на метро. Юджиния считала невозможным появляться в Ист-Энде на роскошной машине. Она пешком обходила улицы, говорила с людьми, выслушивала жалобы на домовладельцев, поднимающих арендную плату, встречалась с врачами, обслуживавшими избирателей. Женщина обедала в дешевой забегаловке, сидя за столом с докерами и ремесленниками. Юджиния опекала убежище для женщин и детей, основанное покойной тетей Полиной. Она свободно объяснялась с избирателями-евреями. Леди Кроу хорошо знала немецкий язык. За восемь лет, что она пробыла депутатом от Уайтчепеля, Юджиния начала немного говорить на идиш.
Министр здравоохранения, сэр Кингсли Вуд огладил седоватую бороду:
– Согласно предложенному вами и вашими коллегами плану, уважаемый депутат, – он поклонился в сторону Юджинии, – каждый месяц мы расселяем около двадцати пяти тысяч человек, по всей стране. Конечно, есть затруднения…
– Разумеется, ваша светлость, – Юджиния сжала губы:
– Из разговора с моими избирателями стало ясно, что многие домовладельцы отказываются предоставлять жилье людям с большими семьями.
Она со значением посмотрела на министра здравоохранения:
– Мы настаиваем на рассмотрении каждого такого случая. Мы просим обратить внимание на то, чтобы пожилые люди и семьи с маленькими детьми, если они переселяются в многоэтажные дома, были бы обеспечены лифтами…, – на скамьях консерваторов кто-то закатил глаза, но Юджиния не обратила на это внимания.
В первый раз, услышав ее в Палате, герцог, весело, заметил:
– Ты словно бульдог. Вцепишься в бедных министров, и не оставляешь их в покое, пока не добьешься своего. Думаю, тебе до конца жизни место в Палате обеспечено. Избиратели тебя никуда не отпустят.
В Уайтчепеле, как ни странно, люди были деликатными и не говорили с Юджинией о ее сыне. Кто-то из докеров, на приеме, вздохнул:
– Разные вещи случаются, леди Кроу. Это не ваша вина…, – извинившись, он перевел разговор на что-то другое. Питер, вчера улетел в Берлин, через Амстердам. Провожать его было невозможно. Сына, как обычно, окружали штурмовики Мосли.
– Только бы все хорошо сложилось, – попросила Юджиния, слушая голос министра здравоохранения, – только бы он не рисковал, мальчик мой…, – герцог уверил ее, что визит Питера в Германию безопасен, однако сын встречался с руководством нацистской партии, и лично с Гитлером.
– Я бы не смогла, – внезапно, поняла леди Кроу, – не смогла бы сохранить спокойствие…, – дослушав министра, она вежливо сказала:
– Я ожидаю к декабрю получить полный отчет о расселении в моем избирательном округе и в других округах, где мы имеем дело со скоплением трущоб…, – лейбористы стали аплодировать. Опустившись на скамью, Юджиния поняла, что краснеет.
Она заставляла себя не думать о Джоне. В Ньюкасле, все оказалось просто. Они пошли наверх, и задернули шторы. Оказавшись в его руках, Юджиния, наконец-то, позволила себе заплакать. Она лежала, уткнувшись лицом в его крепкое плечо. Женщина бормотала:
– Пусть бы Питер вернулся, Джон, пусть бы вернулся…, – у него были сухие, ласковые, горячие губы. Почувствовав его поцелуй, Юджиния, устало, облегченно закрыла глаза.
– Вернется, – слышала она шепот, – я тебе обещаю, милая. Все с ним будет хорошо…, – в комнате пахло дымным, осенним лесом, она распустила узел каштановых волос, старая кровать заскрипела. Юджиния, застонала: «Господи, как долго. Я и забыла, как это бывает».
Герцог предложил пожениться, тихо, без излишнего шума. Однако Юджиния знала, что, в случае брака, ей придется оставить парламентскую скамью. Герцог был государственным служащим, хотя это не афишировалось. Она лежала, перебирая сильные пальцы. Джон улыбался:
– Я все-таки джентльмен, дорогая моя. Но ты права…, – Юджиния обняла его.
Джон, вдруг, сказал:
– Я, в общем, давно такого хотел. Но все, – он повел рукой, – не складывалось. А теперь сложилось, – он поцеловал теплый висок, – надеюсь, до конца наших дней…, – его сердце билось ровно, размеренно. Юджиния, слушая четкие удары, неожиданно, поинтересовалась:
– Давно хотел, говоришь. А чего ты ждал тогда?
– У тебя имелся…, – недовольно отозвался Джон, – прямой потомок Шарлеманя, или как его…, Я всего лишь наследник какого-то римского офицера, сидевшего на стене Адриана и сражавшегося с дикими пиктами. До времен Вильгельма Завоевателя у нас титула не было. Куда мне с ним тягаться? – Юджиния расхохоталась.
В один из ее визитов в Париж, Мишель познакомил тетю с французским графом, вдовцом. Племянник реставрировал его семейные картины.
– Я не смогла встречаться с мужчиной, проводившим больше времени перед зеркалом, чем я сама, – задумчиво сказала Юджиния:
– По тебе видно, что ты перед зеркалом только бреешься. Я тебе новый пуловер куплю, в Лондоне. В старом, – она взглянула на ковер, – моль дырки проела.
– Можно заштопать, – он окунул руки в распущенные, тяжелые, каштановые волосы:
– Старое, оно не всегда негодное, Юджиния…, – она прикусила губу, сдерживая стон.
Юджиния очнулась от голоса кого-то из консерваторов:
– Уважаемая депутат долго и горячо говорила о нуждах своих избирателей. А известно ли уважаемому депутату, что ее избиратели подвергаются опасности, являясь мишенью для отвратительных, антисемитских выходок членов так называемого «Британского Союза Фашистов», где, на первых ролях, подвизается сын уважаемого депутата, мистер Питер Кроу? – консерваторы затопали ногами. Юджиния, сжав зубы, заставила себя поднять голову.