– Как сама природа,– говорил архитектор, – в ней нет излишеств. Функция диктует форму, а не наоборот. У каждого животного и растения есть своя ниша. Занимая ее, они обретают наиболее подходящие очертания. Подобное должно случиться и с вашими постройками. Сделайте их частью окружающего пространства.
Оставив на дороге низкий, черный лимузин Renault, он открыл ворота, грубо сваренные из серой, индустриальной стали. Участок обнесли оградой из портлендского камня. Материалы для виллы заказывались в Англии и Америке. Он не вел дела с Италией и Германией. Один из поставщиков, предложил немецкие краски, по очень выгодной цене. Он разъярился:
– Мой учитель, месье Гропиус, еле вырвался из нацистской Германии. Пока я жив, ни в одном моем здании, не будет и гвоздя, произведенного в странах, где правят Гитлер и Муссолини.
В его архитектурном бюро, из пятнадцати работников, треть была недавними эмигрантами из Германии. Поехав к министру внутренних дел, он убедил чиновника, что эти люди принесут пользу Франции. Гропиус был в безопасности, в Англии, однако Мис ван дер Роэ, тоже его учитель, не мог выехать из Германии. Школу Баухауса, его колыбель, рагзгромили штурмовики.
Он смотрел на еще не отделанную виллу. Участок, естественным образом, понижался к юго-западу. Оценивая местность, он вспоминал дома в Оклахоме, Техасе и Аризоне.
– Солнце, – пробормотал он, – заходящее солнце, и простор.
Все получилось именно так, как он хотел. Сдела низкую террасу перед юго-западным фасадом, он поставил на стену огромные окна. Вилла будто следила за солнцем. Здание вписывалось в рельеф участка, поднимаясь вверх, простираясь по склону небольшого холма. Выстроенная из белоснежного, драгоценного колорадского мрамора вилла, напоминала раковину, опоясанную лентой сверкающего в рассветном солнце стекла.
Он, иногда, подумывал о переезде в Америку, где он получил две таблички. В Филадельфии, он выстроил синагогу, из серого гранита, напоминающую диковинный цветок, а в Сан-Франциско, в долине Напа, на берегу озера, возвел загородную виллу для местного магната. Здание, казалось, вырастало из тихой, зеркальной воды.
Фрэнк Ллойд Райт обещал ему отличные комиссии в Америке. Он считался самым талантливым из молодых архитекторов Европы. У него имелось американское гражданство. Он родился на Панамском канале, где его отец заведовал возведением шлюзов.
Однако в Америку надо было плыть на лайнере. С матерью на руках, путь был невозможен, как невозможно было ее оставить во Франции. Он позволял себе уезжать не больше чем на два-три месяца, иначе матери становилось хуже. Она привыкла к его визитам, дважды в неделю. Каждый раз, когда ему надо было отлучиться, он долго и терпеливо объяснял матери, что непременно вернется.
Голубые глаза были детскими, доверчивыми, она отворачивалась, смотря куда-то вдаль. Он, несколько раз, повторял свои слова. Тогда мать начинала понимать, хотя бы немногое.
Неврологический сифилис протекал медленно, однако ноги матери уже парализовало, несколько лет назад. Она постепенно теряла зрение, и страдала припадками. Он вез ее из Ялты в Стамбул, в грязном, забитом людьми трюме одного из последних пароходов. Мать лежала, свернувшись в клубочек. Она стонала, едва слышно, будто раненое, умирающее животное. Он боялся, что мать, бродя, не в себе, по деревням на Перекопе, заразилась тифом, однако жара у нее не было. Он не успел, вернувшись с ней в Ялту, позвать врача.
Толпа осаждала пароходы, стреляя в воздух, падая с трапов в холодную, ноябрьскую воду Черного моря. Выл ветер, гремели обледеневшие снасти. Махновцы форсировали Сиваш и прорвали оборону белой гвардии. Ходили слухи, что взяты Джанкой и Симферополь, что красные, каждый день, расстреливают сотни военнопленных и гражданских.
За два месяца до этого отец отправил его с Перекопа в Ялту. Он, сначала, сопротивлялся. Отец вздохнул:
– Поучишься немного, милый мой. Ты с четырнадцати лет воюешь. В Ялте много профессоров, из Москвы, из столицы. Надо думать о будущем, Федька, – отец потрепал его по рыжей голове. Отец руководил строительством укреплений на Перекопе, мать заведовала медицинскими сестрами. Федор перед отъездом зашел в полевой госпиталь. Он обнял мать, наклонившись, вдыхая тонкий аромат ландыша. Она не доходила сыну головой и до плеча. Белокурые волосы она убрала под серый, сестринский платок. Голубые, яркие глаза улыбнулись.
– Я за отцом присмотрю, – пообещала Жанна Генриховна, – не волнуйся. Возьми, – она стянула с пальца, кольцо с алмазом, – может быть, в Ялте девушку встретишь, что по душе придется. Все здесь собрались…, – мать помолчала, – а тебе двадцать лет, милый…, – поцеловав мать в теплый, высокий лоб, он повесил кольцо на цепочку от крестика.
Если бы он тогда не забрал алмаз, то камень, конечно бы, сгинул, как сгинул отец, расстрелянный комиссаром Вороновым на глазах у матери, как угас ее разум, как пропало все.
Он стоял, засунув руки в карманы английской, замшевой куртки, глядя на виллу.
В Ялте он месяц поучился у профессора из Академии Художеств, черчению и архитектурному рисунку. На Перекопе было спокойно, но потом гонец от Врангеля привез известия, что красные перешли в контрнаступление, окружив часть, где служил отец, где размещался госпиталь матери.
Федор поехал на север. По словам Врангеля, отца расстреляли, а мать пропала без вести. Выслушав генерала, Федор угрюмо сказал:
– Я, ваше превосходительство, демобилизованный. Штатский. Студент. Вы не можете запретить мне перейти линию фронта. Я должен найти тело отца, должен…, – он запнулся. Врангель кивнул: «Не могу, Федор Петрович. Бог вам в помощь».
Тело отца он не отыскал. Оно, наверное, до сих пор лежало в пустынных просторах Северного Крыма, в неизвестной могиле.
– Как церковь в Зерентуе, – Федор поднял желтый, осенний лист, – один пепел от храма остался. Прах и пепел…, – мать он нашел в разоренной красными деревне, за линией фронта. В поселке стояла какая-то кавалерийская часть.
Отца расстрелял комиссар Воронов. Федор знал, кто такой Воронов на самом деле. Покойный дядя Михаил, до войны рассказал все его отцу, а отец ничего от Федора не скрывал. Врангель сообщил Федору, что Воронова убили через два дня после смерти полковника Воронцова-Вельяминова. Сжав зубы, Федор заставил себя не материться.
Он бродил по деревням, в тулупе и шапке. Конец осени оказался неожиданно холодным. Федор притворялся крестьянином, строителем. Он и не ждал, что мать жива, однако, в одной из деревень услышал, что красные держат при себе какую-то женщину, безъязыкую, потерявшую разум.
Для него не составило труда, ночью, пробравшись в избу, где стояли командиры, перестрелять пять человек. Федор воевал с четырнадцати лет, и отлично владел оружием. Он вытащил мать из чулана, почти обнаженную, в рваной рубашке, со сбившимися в колтун волосами, с порезанными, грязными ногами. Федор не поверил крестьянам, сказавшим, что женщина не в себе. Однако все оказалось правдой. Мать так и не оправилась.
Денег у них не было. Все вклады отца лежали в Волжско-Камском банке. Средства, как и все остальное, как и вся прошлая их жизнь, превратились в прах. В Париже их ждала квартира, в Лондоне жила родня, однако до Европы надо было доехать. Устроившись в Стамбуле грузчиком, Федор отправил телеграмму тете Юджинии. Он, наконец, привел мать к врачу. Прошло два месяца, как они отплыли из Крыма. Доктор сказал, что, если бы лечение начали сразу, то сифилис мог бы остановиться.
– Сальварсан очень эффективен, – врач развел руками, – но мы потеряли время. Боюсь, теперь болезнь будет прогрессировать.
Мать сидела, сложив руки на коленях, глядя куда-то вдаль. Федор заставил себя успокоиться. Юноша, тихо, спросил: «Она даже меня не узнает. Долго…, долго так будет продолжаться?»
– Может быть, – врач ободряюще взглянул на него, – когда вы довезете ее до Франции, до привычной обстановки, что-то изменится. Я, к сожалению, видел много женщин, бежавших из России. Женщин, девочек…, Пережитое ими, господин Воронцов-Вельяминов, неописуемо. Человеческий разум часто не может с таким справиться…, – в Стамбуле Федор отдал матери кольцо, в надежде, что она узнает камень. Чуда не случилось. Она не узнавала ни иконы Богородицы, ни семейного клинка. Вещи остались в Ялте, отец не брал реликвии на Перекоп. На рю Мобийон, матери, действительно, стало немного легче. Она бродила, ощупывая стены. Федор даже заметил на ее лице тень улыбки.