– Они справились, – говорил себе Питер, – и ты справишься.
Гимн закончился, пастор раскладывал Святые Дары.
Питер, тихо, откашлялся: «Вы не знаете, когда построили этот храм?»
Длинные, темные ресницы дрогнули. Генрих отложил молитвенник:
– При кайзере Фридрихе-Вильгельме, по образцу церквей в Северной Италии. Если вы интересуетесь архитектурой, я покажу приделы, после службы.
Больше они ничего не сказали.
Пастор благословил хлеб и вино. Они подошли, с общиной, к причастию. Питер, в последний раз, причащался в Ньюкасле, когда видел мать. С неизвестно откуда взявшейся злобой, он пообещал себе:
– Когда все закончится, буду ходить в церковь каждое воскресенье. Туда, где меня крестили, на Ганновер-сквер, или в наш семейный храм, в Мейденхеде. И обвенчаюсь, непременно. Какое венчание? – вздохнул он: «Война скоро начнется…»
– И закончится, – твердо сказал Питер, возвращаясь на свое место:
– Гитлер не посмеет напасть на Британию. Если он поднимет оружие против Чехословакии, Польши, мы вмешаемся. Мы обязаны, по договорам…, – пастор поднял руки. Улыбка у него была неожиданно добрая. Питер понял:
– Он не всегда такой. Видно, каким он был до Гитлера, до того, как все здесь стало другим.
– Идите с миром и служите с радостью, – пастор перекрестил их. Генрих тронул Питера за плечо: «Я обещал экскурсию, герр Кроу».
Они пили кофе в крохотном кабинете священника. Пастора звали Дитрих Бонхоффер. Он руководил тайной семинарией Исповедующей Церкви, на востоке Германии.
– Мы скрываемся от властей, – он развел руками, спохватившись:
– Берите печенье, Петер. Имбирное, очень вкусное. Прихожане приносят. Раньше женщины стол накрывали, после службы, а теперь…, – он не закончил. Окно кабинета было открыто в парк. Солнце медленно поднималось над каналом, Питер услышал пение птиц. Генрих, улыбаясь, сидел на подоконнике, с чашкой в руках.
Бонхоффер приехал в Берлин тайно. Священник объяснил, что в этом храме он получил сан. Здесь служил пастор, принадлежавший к Исповедующей Церкви:
– Пока нас не запретили, – вздохнул герр Дитрих, – но все к тому идет.
Генрих представил Питера, как гостя. Они говорили о книге пастора, о Нагорной Проповеди. Бонхоффер поднялся:
– Должны принести ребенка крестить. Вы знаете, Петер, – он помолчал, – я слышу, что у вас акцент, но не буду спрашивать, откуда вы. Помните, – пастор надел очки, – сейчас христианин не просто избегает греха, а бесстрашно исполняет волю Бога. Бог, – пастор указал за окно, – Он не с ними. Рано или поздно все закончится…, – он перекрестил Питера:
– Но пока надо, как говорится, идти навстречу Иисусу. Даже если вы будете проходить долиной смертной тени.
Они с Генрихом забрали пальто. У купели стояла семья, в скромной одежде. Дитя, просыпаясь, хныкало. Генрих, почти весело, подтолкнул его к двери: «Пойдемте, не будем мешать. Нам есть о чем поговорить, Петер».
Они уселись на скамейку, рядом с каналом. Генрих глядел на противоположный берег:
– Вы отменно притворяетесь, герр Кроу. Я и не предполагал, что подобное возможно. Я вам поверил, да и кто бы ни поверил. Все равно, будьте осторожны. Я точно не знаю…, – он помолчал:
– Но думаю, что ваш номер в «Адлоне» оборудован, – Генрих повел рукой, – техническими приспособлениями.
Питер рассказал о визите мисс Митфорд.
Генрих, задумчиво, заметил:
– Они вас проверяли. Говорите, девушка и в Лондоне вам прохода не давала…, Наверное, они решили, что вы здесь расслабитесь. Это не последняя проверка…, – Генрих выбросил окурок в воду:
– Может быть, сказать ему о Габи? Нет, зачем? Видно, что он осторожен и ничего себе не позволит, на приеме. Габи не надо о нем знать, она скоро уедет…, – Питер, было, хотел поинтересоваться у Генриха о Габриэле фон Вальденбург, но покачал головой:
– Ни к чему. Видно, что у него много забот. Он глава подпольной группы, он не обязан искать понравившуюся тебе девушку. Сам справишься…, – они говорили о будущем визите в Гессен, об информации, что Питер отвезет в Лондон. Генрих встал:
– Я вас накормлю завтраком, неподалеку. Место тихое, никто не помешает…, – они направились к выходу из парка. Питер остановился, глядя в серые глаза мужчины:
– Генрих…, Вы были в центре, где ваш брат трудится?
– Был, – фон Рабе смотрел куда-то поверх его головы. В каштановых волосах играло утреннее солнце:
– Отто очень гордится своей работой. Вы все увидите, – Питеру показалось, что Генрих собирается продолжить, однако фон Рабе посмотрел на часы:
– Завтра утром мы с Отто заберем вас из «Адлона», на машине. Возьмите саквояж. Мы дня три в Гессене проведем.
– Увидите…, – Питер вспоминал тихий голос пастора: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…»
– Не убоюсь зла, – повторил Питер. Он пошел вслед за Генрихом фон Рабе.
Хадамар, Гессен
В коридоре клиники пахло хлорной известью, кафельные полы блистали чистотой. Питер рассматривал плакат на стене. Врач в белом халате, немного похожий на Отто фон Рабе, положил руку на плечо пациенту, в больничной одежде.
– Содержание человека, страдающего наследственными болезнями, стоит, в среднем, шестьдесят тысяч рейхсмарок. Гражданин, это и твои деньги тоже, – Питер увидел призыв: «Читайте орган Расового Бюро НСДАП, журнал «Новый Человек».
Питер успел познакомиться с подшивкой «Нового Человека». Врачи и медсестры жили при клинике, здесь были и комнаты для гостей. В Хадамар часто приезжали доктора из других больниц, на семинары и для обмена опытом. Центр считался в Германии передовым. В общей комнате стояло радио и фортепьяно, по стенам развесили репродукции работ нацистских художников. На книжной полке лежали красочные номера «Нового Человека». Питер, вечером, просмотрел несколько номеров. Все было привычным. Журналисты писали об опасности еврейской крови. В статьях говорилось, что долг каждой арийской семьи, иметь много детей, а душевнобольные люди представляют собой обузу для государственного бюджета.
Питер рассматривал глянцевые фотографии, с идеальными немецкими родителями и детьми. Он перевернул страницу: «Программа по стерилизации выполняется успешно». Он пробежал глазами большой материал о клинике в Хадамаре. Отто фон Рабе улыбался, наклонившись над операционным столом.
За обедом доктор фон Рабе рассказал, что работает в центре два года, приехав сюда после окончания медицинского факультета.
– Макс учился в Гейдельберге, – Отто не сводил глаз с лица Питера, – Генрих отправился в Геттинген, а я не стал покидать Берлин. Разумеется, – он долил Питеру сидра, – я не посещал лекции профессоров-евреев. Это было до того, как фюрер, в его великой мудрости, подписал нюрнбергские законы. Я поэтому закончил, университет годом позже, – Отто усмехнулся:
– Предметы, что вели евреи, я изучал экстерном…, – Питер, искоса, взглянул на Генриха. Младший фон Рабе спокойно ел:
– Отличные сосиски, Отто. Видно, что вы здесь в окружении фермеров. Очень свежее мясо, в Берлине такого не найдешь, – вытерев губы салфеткой, Генрих бросил на Питера короткий, предостерегающий взгляд.
До приезда в клинику они с Генрихом два дня провели на фабриках Гессена. Питер увидел химический завод IG Farben, завод фотоаппаратов фирмы Leica и предприятие, где выпускали народный автомобиль, фольксваген. Они высадили Отто фон Рабе у ворот клиники. Мерседес вернулся на шоссе, Генрих закурил:
– В машине можно говорить спокойно, Петер. Один из моих, – он поискал слово, – ребят, работает в Люфтваффе. Он инженер, проверяет мерседес, почти каждую неделю. За автомобиль, – Генрих, почти ласково погладил руль, – я ручаюсь.
Больше ни за что ручаться было нельзя.
По дороге Генрих объяснил Питеру, что СД может прослушивать какое угодно помещение, включая рестораны, пивные, театры, и церкви. Остановившись в гостинице, на автобане, между Франкфуртом и Кельном, они пошли гулять. Генрих сказал: