– Ясно, что я не могла с ними жить… – Маша нащупала кольцо в шве лежащего рядом платья, – но и выгнать они меня не могли, я пришла к Иисусу. Пришлось дать мне топор и пилу, отправить в лес… – она даже улыбнулась. Маша никогда ничего не строила, но, в конце концов, сумела возвести тесный сруб, накрыв его проложенным мхом тесом. Зимой она разводила костерок среди стен своего убежища:
– Но снег растапливать не пришлось. Рядом тек ручей, как у Ивана Григорьевича, да хранит Господь душу праведника… – вспомнив столб черного дыма над лесом, Маша перекрестилась:
– Должно быть, он предпочел сгореть заживо, как никонианские мученики, но не выдать меня и папу… – зимой в келье Маша читала и перечитывала при свете лучины житие протопопа Аввакума, взятое в скиту:
– Тогда, кроме чтения и молитв, мне больше нечем было заняться, но весной началась работа… – получив от отца келаря семена овощей, она разбила рядом с кельей грядки:
– Моя репа, наверное, созрела, – поняла Маша, – настоятель обещал отвести мою келью под пустынное житие, пока я не вернусь… – она еще не знала, вернется ли на Урал. Маша вспомнила размеренные обительские дни, далекий звук била, сзывающий братию к молебну, огоньки свечей, виднеющиеся из-за домотканой завесы:
– Я сказала матери Пелагии, что хочу отправиться дальше в тайгу, основать скит, – девушка закинула руки за голову, – но я лукавила, не говорила ей всей правды… – в глухих местах Маше было бы легче перейти границу. Она хорошо помнила карту СССР:
– Китай или Монголия мне ни к чему, – вздохнула девушка, – в Средней Азии обитель не устроишь. Надо возвращаться на запад, – решила Маша, – пробираться к финской границе… – она была уверена, что ее отец жив:
– Иисус и Богоматерь о нем позаботились… – она перебирала самодельную лестовку, – дядя Джон тоже жив, я знаю… – Маша напоминала себе, что обязана найти семью:
– У меня есть брат по матери, брат по отцу, есть кузены. Я должна вырваться из СССР… – о Журавлевых она не думала:
– Они мне не родители, – Маша закрыла глаза, – только по Марте я скучаю. Бедная Марта, она вырастет с бесовскими игрищами, с комсомолом и партией, нашим рулевым… – Маше было противно даже думать о таком:
– Все они антихристы, как Горский, как его внук… – вспоминая Сашу, она боролась с тошнотой, – Господь их накажет… – в окошко комнатки светила яркая луна. Ночи были морозными, по небу неслись рваные клочья туч. Маша поворочалась:
– Опять холодно, как в моей келье. Но буржуйка весь день топилась, почему так зябко… – на нее пахнуло сыростью, вокруг царила чернота:
– Еще немного, немного… – ноги не слушались, она ползла, помогая себе руками, – надо вырваться из-под земли, выйти на волю. Отец меня ждет, он спасет меня… – над головой засвистели выстрелы, Маша сжалась в комочек:
– Ползи, – велела себе она, – тебе нельзя здесь оставаться… – пошарив впереди, она натолкнулась на крепкую руку:
– Это не мой папа… – девушка ощупала ладонь, – кто-то другой. Откуда я его знаю… – среди свиста пуль она разобрала жалобный плач младенца:
– Что это за дитя… – успела удивиться она, – разве у меня может быть ребенок… – рука исчезла, все стихло. Маша задремала, свернувшись клубочком под пальто и вытертым одеялом матушки Пелагии. Луна освещала блестящие дорожки слез на лице девушки.
Все охраняемые палаты в закрытом отделении трешки, как звали в Новосибирске третью городскую психиатрическую больницу, были заняты.
Десять лет назад госпиталь переехал в новое, вернее, старое здание бывших Красных Казарм. Комплекс возвели в начале века для временного размещения войск, перебрасываемых на Дальний Восток. После революции в казармах разместили инфекционную больницу. У входа в главное здание на бронзовой табличке виднелся строгий профиль в буденовке:
– Здесь в январе 1920 года выступал на митинге соратник Ленина, член Сибревкома, стойкий борец за дело коммунизма, Александр Данилович Горский. В вестибюле висело привезенное из запасников недавно открывшейся картинной галереи парадное полотно: «Горский среди раненых красноармейцев». Александр Данилович, в небрежно наброшенной на широкие плечи кожанке, при маузере и гранатах, восседал за неизвестно как оказавшимся в больнице роялем. Судя по нотам «Интернационала» на инструменте, Горский вел спевку госпитального хора. Изображенное на холсте единственное просторное помещение комплекса, бывшую казарменную церковь, сейчас занимал зал заседаний больницы.