— А ты помнишь? — не без труда начал разговор Альфред. Они теперь с Георгом редко видятся. Он неловким жестом коснулся руки друга, покоящейся на столе. Георг, сидевший напротив, с недовольной миной смотрел мимо Альфреда, куда-то в сторону аллеи, где сейчас, после грозы, не было совсем никого. Все попрятались от дождя и словно не решались вновь выбраться из укрытия.
Однажды они, мальчишки, отправились в свое излюбленное местечко, на площадку, где был склад металлолома. Правда, день тогда был особенный. Они не раз говорили о том, что в этот день произойдет.
Настоящую дружбу надо скрепить как следует. А есть ли что-либо более драгоценное, чем собственная кровь, которая может скрепить великое, настоящее и стОящее чувство? Естественно, что их вдохновили на это соответствующие сцены в романах, рассказывающих об индейцах и благородных разбойниках.
Тот, кто отваживается поступить так — сделать ножом надрез на собственном теле и соединить выступающие капли крови в единое целое, — тот поступает так во имя вечности в первый и последний раз на этом свете.
Они молча миновали пустынные закоулки, образованным горами старого железа. Добравшись до своего заветного укрытия, они уселись друг напротив друга. Когда Георг достал заранее припасенный нож, Альфред едва не расплакался. Он вдруг перестал понимать, что делает. Но Георг уже протянул ему нож.
— Ты первый!
— Я?
Альфред медленно и неохотно, и только потому, что пути к отступлению теперь у него не было, провел ножом по руке. Он вспомнил сейчас, что лезвие тогда несколько раз скользнуло по натянутой коже, прежде чем вошло в плоть, и кровь закапала из раны. Георг, плотно сжав губы, весь сосредоточенный, не мешкая сделал надрез на своей руке. Кровь брызнула из разреза! Дрожа всем телом, с удивлением и словно во сне они соединили руки.
Каждый раз, вспоминал о своем детстве, Альфред испытывал приятное, сладостное, кружащее голову чувство, подобное тому, какое испытывает мужчина, когда замечает, что его тянет к женщине и что он с ней, пожалуй, сойдется. За этим многообещающим чувством, однако, не скрывалось ничего. Если пытливым жестом он, словно занавес, отодвигал в сторону это сладостное чувство, то поначалу обнаруживал лишь пустоту, пустое и темное пространство без границ.
Лишь когда он был готов к тому, чтобы в своих воспоминаниях предстать перед лицом великого страха, неожиданно накатывавшего на него, то из глубины памяти всплывали разнообразные разноцветные и живые комочки, из которых под пристальным взором — и иногда ему и в самом деле приходилось при этом затаить дыхание — выпрастывались и раскрывались давно ушедшие в прошлое ситуации и события. То какой-то человек стоял на углу пустынной улицы и грозил ему кулаком. То какая-то женщина сидела за столом и лущила фасоль. То ветер шевелил листву кустарника. Альфреду чаще всего не удавалось связать эти картинки с чем-то определенным. Однако он постоянно ощущал, что от них-то все и зависит, зависит — как это ни страшно! — вся его жизнь.
Он остро чувствовал отчуждение, возникшее между ним и Георгом. Это причиняло боль. При этом он с самого начала не без удовольствия наблюдал за тем, как Георг все больше отдалялся от него и шел своей дорогой, и втихомолку он даже посмеивался над тем, как быстро Георг способен освоиться с любой новой ситуацией и не испытывать робости ни перед чем. Сколь жалкими представлялись ему устремления Георга, сколь нелепыми и смешными средства, которые он использовал!
Однако если Альфред забывал о своем подчеркнутом высокомерии и пытался увидеть своего друга таким, каким он его видел всегда, взглянуть на него с покорностью и любовью, то сердце его сжималось, он отчетливо ощущал, что ему самому не хватало отваги и легкости и что именно поэтому он и остался в одиночестве.
В том, что между ними произошло то, что произошло, вины Георга наверняка не было!
И новый друг Георга не был таким уж неприятным, каким Альфред его себе представлял. Альфред вполне был в состоянии понять, почему Георг считал Штепаника толковым малым и почему он так сблизился с ним. Штепаник всегда был полон идей и планов.
Но дело тут было, видно, еще в чем-то. Альфред был очень горд тем, что мыслил. Ему представлялось, что он чуть ли не единственный человек в мире, способный размышлять. Над чем он только не ломал голову! Однако ему приходилось признать, что из всех этих раздумий ничего не проистекало, не имело никаких последствий.