Или же это общая неустойчивость непонятной природы – что-то чуть-чуть где-то наклонялось, менялись какие-то гирьки на неких весах, отчего пространство чуть морщилось, ветки качались, и это называлось ветром. Может, так, а может, этак. Купить бы все же тут квартиру в полуподвале и сменить форму существования, сведя его почти к нулю. Вроде бы незачем, но ведь что-то вызвало это желание, почти влечение. Или кажется, что можно или надо что-то выбирать, но это не так, потому что просто завис в какой-то точке, от нее теперь качнешься куда угодно, но думаешь, что это тут у тебя вопрос выбора. Но его не от чего делать. Или уже попал в такое место, где можно и так и этак, особенной разницы не будет. Сухое шуршание, и ты теперь вот такой рисунок, чуть повернуть в другую сторону – уже другая картинка. Ничего фатального, бесповоротного, то есть бесповоротность-то всякий раз, но в общем какая разница: как-то же должно быть? Всё и так всё время заканчивается, начинается, обнуляется. Придумывай себе что угодно, чего сейчас захотелось, и ничего тут отчаянного: нет же единой линейки какой-нибудь выслуги лет, да и не о том: неизбежного поступательного движения куда-то. Ну, вот тут не было.
Это хорошая схема, смутной неустойчивости: что-то чуть-чуть где-то наклонилось, пространство передернулось, ветки качнулись, картинка сдвинулась, и этот факт можно назвать и ветром, хотя все-таки больше похоже на калейдоскоп. Чуть повернуть – высыпался другой рисунок, мало отличающийся от предыдущего, потому что все определяет сама конструкция. Как-то стеклышки легли внутри, трубку поворачивают, стеклышки недолго еще держатся друг за друга, а потом уже и не держатся: шелест, новая картинка. И не так, что накопилось что-то, что хочет реализовать себя в каком-то новом виде, подогнав под это какое-нибудь желание. Никаких желаний, просто раз – и все пересыпалось иначе.
Но только сложно найти правильный калейдоскоп. В магазине кельнского Людвига, например, были хорошие, у них внутри палевые, цвета осенне-земляного характера: бежевые, янтарные, коричневые, бордовые, темно-зеленые – складно, но только внутри не было синей стекляшки. Такой, чтобы как бутылочная, старая бутылочная – очень синяя, избыточно синяя: ультрамарин, старая городская склянка. Без нее калейдоскоп нельзя считать правильным. В Кельне ее почему-то не было.
В Бельведере, уже тут, в Вене, наоборот: год назад синие стекляшки в калейдоскопах имелись, зато остальные стекла относились к резкой части спектра – чисто леденцы. Даже перекатывались они не шурша, как кельнские, а постукивая, треща и даже звякая. Собственно, сам Бельведер тоже был глупым местом: какие-то выгороженные участки странно обустроенной плоской природы, отделенной забором от уж вовсе неприглядного окружения Южного вокзала с присущими вокзалам, тем более южным – пусть только и по названию, – хаосом и пылью. Зато в Бельведере были длинные газоны – газоны, собственно, как газоны, трава, да и все. Но по ним тянулась ленточка цветов: мелких, разноцветных – ровно как в их калейдоскопе, как если бы кто-то шел и его нес, а там дно выскочило, и эти – умножаемые зеркалами – стекляшки высыпались на грядку: синенькие, желтенькие, красненькие, лиловые, белесые. Впрочем, в Вене был еще и магазин возле их Людвига, а еще лавка на входе в Музейный квартал, рядом с книжным. Возможно, там гармония отыщется.
В любом случае данную сессию общения с космосом или с чем-то еще безответным пора сворачивать. Приехал все же в любимый в какой-то степени город. Тогда надо выпить еще один кофе в Шоттенторе, тем более что там можно и курить, не то что в гостиной пансиона.
Да, внизу этой широкой и не без мрамора лестницы дома-дворца, где на третьем этаже располагался пансион, имелся древний чугунный, крашенный белой краской умывальник. Конкретный рукомойник-раковина с готическими буквами: Graz gegr., то есть – gegründet в 1886. Верно, был сооружен специально под ту самую воду горных источников, которую притащил в город бургомистр Луегер. Общий вид портил кран, который был не то что не историческим, а самым простым. Такой можно купить на рынке вторичных предметов сантехники в любой точке света. Стальной, что ли, с черной пластмассовой нахлобучкой. Такие разве в общественных туалетах на железнодорожных станциях еще увидишь – а здесь гордо торчал под широченной мраморной лестницей с трехметровыми – в высоту и ширину – окнами. Был исправен, да.