В парке, конечно, был пруд с утками, и они покормили хлебом жирных венских птиц, запросто разгуливающих по дорожкам. Но там с лотка продавали пакетики с орешками для кормежки птиц, и многие фрау с детьми покупали. И конечно, Владик стал говорить, что и они должны тоже купить. Девушка подумала, что вот это и отличает ее от остальных — не может она купить пакетик с орешками, денег нет. То есть были у нее деньги, но не на безделицу. А сколько эти орешки могли стоить? Ерунду, конечно. Но ей жалко, она думает — купить или нет? В этом и есть разница между нею и местными дамочками — она хоть и похожа на них, а не такая. Это у нее роль просто временная. А на самом деле, она ни к какому классу не принадлежит. Разве что к классу перемещенных лиц. Но в то же время ей вот ничего не стоило, то есть стоило, конечно, — денег! — сойти за свою в этом парке. К ней уже подходили элегантные мужчины средних лет, что-то там австриячили по поводу ее деток, то есть принимали девушку за свою. За буржуазную молодую фрау с детками! И ей доставляло удовольствие играть эту роль, потому что в Ленинграде, конечно, негде было так вот играть — там в парках все классы были вперемешку. А здесь она могла свое «я» сохранить в секрете и притвориться кем-то другим. Потому что она — не принадлежит, эмигрантка потому что. Но абсолютно ни у кого и сомнений нет, что у нее, как у остальных фрау, свой уютный домик, в который она после прогулки вернется, а дома фрейлейн Грета какая-нибудь чай подаст, уже файв-о-клок, и к шести муж вернется на шикарном «мерседесе»… Хотя есть у нее муж, но где-то далеко, черт знает, где он…
И девушка подумала, что вот эта роль, буржуазной фрау, ей не очень нравится. Ей и одежда сразу разонравилась своя — слишком уж гармонично вписались эти тона в парк и в присутствующих в нем. Но она с радостью подумала, что у нее есть возможность узнать много разных ролей. Например, она может побежать сейчас, надеть джинсы, еще и сделать на коленке дырку, как она видела у одного типа, и пойти к Дунаю, где собираются какие-то темные личности, как рассказывали, и прекрасно впишется в их компанию. Будет там что-нибудь орать с ними, а не чинно сидеть, как здесь, со всеми…
Девушка взяла за руки «своих» детей и пошла, провожаемая взглядом пожилого венского аристократа. Он так задумчиво глядел ей вслед… Может, вспоминал что-то из своей молодости. Наверняка помнил триумфальный возврат Гитлера в Вену и 38-м году. Вероятно, входил в 99,73 % австрийцев, сказавших «да» на выборах. За Гитлера, за «Спасителя». Видел, наверное, его стоящим на балконе отеля «Империаль», вернувшегося в город, так зло третировавший его в юности, — в Художественную академию не приняли, денег не было, мама умерла… А девушка шла и смеялась в уме — никому в голову не пришло, что она из Советского Союза, все обращались к ней на немецком языке, принимали за свою. И как просто ей произвести впечатление своей! Стоит только надеть их одежды!
Она шла к отелю «Цум Туркен», а с другой стороны по Питер-Йорденштрассе к нему торопливо шли родители детей. И они не могли сойти за местных, своих. Они были слишком эмоциональны. Жестикулировали, шли почти вприпрыжку, раскрывали широко рты.
Женщины закатывали глаза к потолку, изображая таким образом свое внутреннее состояние потрясения. «Тако-ое! Ну, такое… А вообще-то… говно! — сказала жена хоккейного судьи. — Одни эти… крупным планом. Ни тебе истории, ничего. Сюжет какой-то глупый. Я думала, там будут суперкрасотки, а ничего подобного. Мужикам, конечно, понравилось. А там мужики — у них работает так… Но неприятно вообще-то. Почему-то мне казалось, что это я там на экране, и все глядят в мою… Стыдуха. Может, это возраст… Вообще, я уже чувствую, что мы сюда опоздали. Ты вот еще все успеешь. Владька с Мариночкой тоже — вся жизнь впереди, они уже что-то по-немецки лопочут, подхватили уже… А мы… — У нее глаза сделались, как в самолете „Аэрофлота“, — полные слез. — Вот тебе и эмиграция… Покажи мне все это в Ленинграде, я бы и не поехала наверняка. Точно».
А девушка думала, что это неправильное отношение к жизни. И что вообще — это ведь еще даже не жизнь. И что надо уметь быть разной в жизни. Вот как она была буржуазной фрау в парке, а могла быть и советской, как всего три дня назад, с базарными интонациями командовать частнику: «За пятеру, на Гражданку, поехали!» — с такими визгливыми слегка нотками, как там… А здесь — низким голосом, ровным: «данкешон, биттешон»… А жена судьи не могла, видимо, играть. Потому что у нее было уже свое четкое, совершенное «я», годами выработанное. И никуда от него нельзя было деться.
«А может, это предательство своего „я“, так вот играть?» — мельком подумала девушка. Но разве могло испариться куда-то заложенное генами? Нет ведь. Можно было его обогатить, приобретая что-то от окружающей среды. И всех тех, которые еще будут. Впереди еще был Рим.