Внутри ее старого здания процедура допроса и составление протокола проходили традиционно нудно. Сопровождалось все бесконечной писаниной и заполнением всяческих формуляров под аккомпанемент непрестанного стука множества печатей, этого символа бюрократии. В тот момент, когда Святой предложил для проверки свой паспорт, единственным нарушением безжалостной рутины было легкое движение бровей и понимающий взгляд, дававший понять, что его имя известно даже здесь.
Когда доставили типа с ножом, Симон заметил, что полицейский врач уже успел оказать ему кое-какую помощь: руку в лубках подвесили на перевязи, а на нос прилепили большой ватный тампон. Из-под тампона налитые кровью глаза с ненавистью уставились на Симона, ответившего широкой улыбкой.
По окончании предварительного допроса распахнулись двери и во всем великолепии своей представительной фигуры в комнату вступил местный сержант. Его мундир и фуражка с роскошными галунами и нашивками не оставляли сомнений в значительности ситуации. Голова благородных римских форм и седеющие виски как нельзя больше соответствовали представлениям о внешности Цезаря, хотя безвольный подбородок заставлял думать скорее о Нероне, чем о Гае Юлие.
Он, не поворачивая головы, холодно взглянул на Симона, потом его зрачки, как черные дула заряженного ружья, нацелились в забинтованного бандита.
— Ну, Тони, — равнодушно произнес он, — недолго ты погулял на этот раз.
— Я ничего не сделал, сержант, ничего! Клянусь могилой моей матери. Это все он, вон тот псих, — Тони здоровой рукой махнул в сторону Симона, — он во всем виноват. Он точно псих. Хватает меня на улице, бьет, хватается за нож! Я ничего не сделал!
Сержант просмотрел заполненные бумаги, после чего перенес свой властный взгляд на Симона.
— Что вы можете на это сказать?
— Ничего, кроме того, что Тони не слишком уважает могилу своей матери, — спокойно ответил Святой. — Когда он напал на меня с ножом, вокруг стояло множество людей. Все видели, как я его разоружил. Некоторые из них могли видеть и сообщника, который ждал поблизости в машине и сразу смылся, когда Тони арестовали. Если этого недостаточно, прошу спросить, каким образом оказался распорот мой пиджак, если это я пытался его убить.
Сержант слушал его, поджав губы, лицо его оставалось равнодушной маской. Ткнул в паспорт Симона, лежавший на столе перед ним.
— Мы тут не любим всяких международных аферистов, — сказал он, — которые приезжают под видом обычных туристов и нападают на наших граждан.
Глаза Симона Темплера на миг расширились от удивления, потом тут же сузились в две полоски голубого льда, столь же холодные, как и резкий тон его голоса.
— Вы хотите сказать, что в словах этого ублюдка есть хоть капля правды?
Перед столь явным вызовом царственные манеры сержанта несколько поблекли. Он поежился под своим великолепным мундиром и, казалось, почувствовал облегчение, переключившись на Тони.
— Не о том речь. Это следствие, и мы должны рассмотреть любую возможность. Среди свидетелей есть расхождения в оценке происшествия. А вы должны признать, синьор Темплер, что ваша репутация не безупречна.
Симон обвел взглядом карабинеров, равнодушно пялившихся на своего начальника, и по его спине пробежал холодок при мысли, что такая бесстрастная ненависть может оказаться опаснее любого бандита с ножом.
Вошел еще один человек, одетый в штатское, но его значимость непонятным образом настолько превосходила расшитого галунами сержанта, что нараставшее напряжение каким-то чудом разрядилось.
Он был среднего роста, худой, сероглазый, с курчавыми светлыми волосами, какие бывают только у жителей Северной Италии. Его смуглое лицо на первый взгляд производило впечатление мальчишеского, пока не становилась заметна сетка мелких морщин, которые сразу добавляли лет двадцать.
Он задержался перед Тони, внимательно всмотрелся в него и сказал:
— Я счастлив, что кто-то, наконец, разукрасил твою паскудную рожу, крыса! — Добавил еще несколько очень живописных определений, которые в любой таверне на Сицилии вызвали бы поединок не на жизнь, а на смерть, но в глазах раненого Тони только вспыхнуло пламя, а губы еще крепче сжались.