Это была одна из тех грязных лавок, куда заходили после долгого плавания моряки, чтобы избавиться от различного барахла, которое они притащили из других стран. Среди всего многообразия этого секонд-хенда попадалось немало странных и интересных вещиц, таких как морские раковины, грубые кораллы, нанизанные бусины, чашки и блюдца, вырезанные из кокосового ореха, высушенные тыквы, рога животных, веера, перья длиннохвостых попугаев и старые монеты. И здесь же нелепый деревянный фетиш выглядывал из кармана вытянутых на коленях штанов, как будто он осматривал эту разномастную коллекцию с идиотским изумлением.
Пожилой человек сидел и курил у открытой двери этой многообещающей обители – истинный представитель старшего поколения неаполитанцев. Кожа его лица походила на кусок коричневого пергамента, испещренного глубокими бороздами и морщинами, как будто время, относясь неодобрительно к истории, которую он сам на нем описал, затерло все ее следы, так чтобы никто впредь не смог прочесть того, что когда-то было четким текстом. Единственную живость его лица, казалось, сохранили в себе только глаза, которые казались двумя черными бусинками и бегали из стороны в сторону с беспокойством и подозрительностью. Он меня заметил, но притворился, что все его внимание поглощало глубокое созерцание участка синего неба, который просвечивал между близко стоящими домами узкой улицы. Я обратился к нему, и он быстро перенес свой пристальный взгляд вниз и уставился на меня с острым интересом.
«Я прибыл из долгого путешествия, – сказал я кратко, так как он представлялся мне не тем человеком, кому я мог бы полностью довериться, – и я потерял часть одежды из-за несчастного случая в пути. Вы продадите мне костюм? Мне подойдет любой – я не привереда».
Старик вытащил трубку изо рта.
«Вы боитесь чумы?» – спросил он.
«Я только что оправился от этой болезни», – ответил я холодно.
Он внимательно осмотрел меня с головы до ног и затем разразился низким каркающим смехом.
«Ха! Ха! – говорил он сам себе и одновременно мне. – Хорош, хорош! Он прямо, как и я – не боится, не боится! Мы оба не трусы. Мы не виним святые небеса за то, что они посылают на нас чуму. Ах, эта прекрасная чума! Я ее обожаю! Я скупаю всю одежду, какую только могу достать, снятую с трупов, ведь это всегда прекрасная одежда. И я никогда ее не стираю. А продаю ее снова в том же виде. Да! Да! А почему бы и нет? Люди должны умирать и чем скорее, тем лучше! Я помогаю в этом Господу, как могу». И старый богохульник искренне перекрестился.
Я с неприязнью смотрел на него с высоты своего роста. Он наполнял меня таким же отвращением, как и та мерзкая тварь, которая вцепилась в мою шею во время сна в склепе.
«Ну, так что? – сказал я несколько грубо. – Вы мне продадите костюм или нет?»
«Да, да!» – и он тяжело поднялся со своего места. Старик был очень маленького роста и так сильно сгорбился от времени и старческой немощи, что больше походил на изогнутую корягу, чем на человека, когда шел, хромая впереди меня, внутрь темной лавки.
«Проходите, проходите внутрь! Выбирайте: здесь достаточно всего, чтобы удовлетворить любой вкус. Чего бы вы хотели? Смотрите, вот здесь мужской костюм. Ах, какая красивая ткань, какая прочная шерсть! Сделано в Англии? Да, да! Его носил англичанин, такой крупный сильный милорд, который пил пиво и бренди, как воду, и богатый – о небо! – какой богатый! Но чума унесла его, и он умер, проклиная Бога и храбро требуя еще бренди. Ха, ха! Прекрасная смерть, великолепная смерть! Его одежду мне продали за три франка – один, два, три – но вы должны дать мне шесть. Это справедливая цена, не так ли? Я стар и беден. Я должен как-то выкручиваться, чтобы выживать».
Я отбросил в сторону твидовый костюм, который он мне предлагал. «Нет, – сказал я, – я не боюсь чумы, но считаю себя достойным нечто большего, чем костюм отверженного английского выпивохи. Я скорее надену разноцветный балахон шута с карнавала».
Старый торговец засмеялся каркающим смехом, звучавшим, словно грохот камней в оловянном горшке.
«Ладно, ладно! – хихикал он. – Мне это нравится. Хоть вы и старый, но веселый. Нужно всегда смеяться. А почему бы и нет? Сама смерть смеется; вы никогда не замечали, что черепа всегда торжественно хохочут?»
И он запустил длинные худые пальцы в просторный ящик, полный разных предметов одежды, бормоча все время себе под нос. Я стоял около него молча, размышляя над его словами: «Старый, но веселый. Что он имел виду, называя меня старым? Он должно быть совсем ослеп, – думал я, – или выжил из ума». Внезапно он поднял глаза.