О женщинах я знал мало или почти ничего. По правде сказать, я инстинктивно их избегал. Родители дочерей, достигших брачного возраста, часто приглашали меня в свои дома, но обычно я такие приглашения отклонял. Любимые книги предупреждали меня относительно женского общества, и я им верил и следовал их предупреждениям. Такая особенность подвергала меня насмешкам со стороны тех товарищей, которые имели склонность к любовным похождениям, но их веселые шутки о том, что они назвали моей «слабостью», никогда меня не затрагивали. Я доверял дружбе, а не любви, и у меня был настоящий друг – один, за кого в то время я с удовольствием отдал бы свою жизнь, тот, кто внушал мне самое глубокое уважение. Он, Гуидо Феррари, также иногда присоединялся к другим в добродушном осмеянии, которое я снискал к себе моей неприязнью к женщинам.
«Фи на вас, Фабио! – восклицал он. – Вы не почувствуете вкуса жизни, пока не испробуете нектара пары прелестных розовых губок! Вы не разгадаете тайны звезд, пока не погрузитесь в бездонную глубину глаз юной девы. Вы не познаете удовольствия, пока не сомкнете нетерпеливых объятий вокруг тонкой талии и не услышите биения страстного сердца около вашего собственного. Оставьте свои заплесневелые взгляды на жизнь! Поверьте, в ваших древних занудных философах не было ни капли мужества: по их венам текла жидкая вода вместо крови, а вся их клевета на женщин происходила из раздражения от собственных заслуженных разочарований. Те, кто упустил главный приз жизни, охотно убедили бы других, что его вовсе не стоит иметь. Неужели вы – человек с отточенным остроумием, горящими глазами, веселой улыбкой, чувственным телом, – не пополните собой списки влюбленных? Что там говорил Вольтер о слепом боге?
Когда мой друг говорил таким образом, я лишь улыбался, но ничего ему не отвечал. Его аргументы не убеждали меня. И все же я любил слушать подобные речи: его голос был мягок, как пение дрозда, а выражение глаз говорило красноречивее слов. Бог знает, как я любил моего друга! Бескорыстно, искренне, с той редкой нежностью, которую иногда чувствуют друг к другу школьники, но которая редко проявляется у взрослых мужчин. Я был счастлив в его обществе, как и он, казалось, в моем. Мы проводили большую часть времени вместе, он, как и я, пережил тяжкую потерю родителей в ранней юности, из-за чего и покинул родные места, чтобы найти собственный путь в жизни, который отвечал бы его вкусам и желаниям. Он выбрал искусство в качестве профессии и, хотя и прослыл довольно успешным живописцем, но оставался при этом настолько же бедным, насколько я был богатым. Я всячески старался исправить это пренебрежение фортуны с должной предусмотрительностью и деликатностью и давал ему столько комиссионных, сколько было уместно, чтобы не возбуждать его подозрений или не ранить его гордости. Он сильно меня привлекал, поскольку наши вкусы совпадали и мы имели общие ценности; короче говоря, я не желал ничего большего, чем только всегда пользоваться его расположением, дружбой и преданностью.
В этом мире никому не позволено постоянно пребывать счастливым. Судьба – или чья-то злая прихоть – не может вынести того, чтобы мы находились в постоянном покое. Достаточно одного тривиального взгляда, слова, прикосновения – и вот, крепкие узы давней дружбы разорваны на куски, и мир, который представлялся таким глубоким и нерушимым, внезапно рушится. Это случилось со мной, точно также как и с другими. Однажды – как хорошо я помню это! – в один душный вечер в конце мая 1881 года я находился в Неаполе. Я провел день на своей яхте, неспешно плавающей по заливу, подгоняемой дуновениями слабого попутного ветра. Отсутствие Гуидо (он отбыл тогда в Рим на несколько недель с каким-то визитом), обеспечивало мне некое уединение, и когда мое легкое судно уже заходило в гавань, я находился в задумчивом, каком-то неуверенном настроении, вслед за которым вскоре пришла и депрессия. Несколько матросов, которые управляли моим судном, разбежались в разные стороны, как только мы высадились на берег, – каждый в соответствии с собственными предпочтениями в области удовольствий или разврата, – но я был не в том настроении, чтобы веселиться. И хотя у меня имелось много знакомств в городе, я мало интересовался теми развлечениями, что они могли предложить мне. Когда я прогуливался вперед по одной из основных улиц, раздумывая о том, стоит ли возвращаться пешком к моему дому, стоявшему на высокой горе, то услышал звук пения и заметил вдалеке мерцание белых одежд. Тогда шел месяц май, и я сразу догадался, что ко мне приближалась процессия в честь Пресвятой Мадонны. Наполовину от безделья, наполовину из любопытства, я остановился и стал ждать. Поющие голоса приближались, я уже видел священников, прислужников, раскачивающиеся золотые кадила, наполненные благовониями, мерцающие свечи, белоснежные одеяния детей – и затем, внезапно вся живописная красота этой сцены закружилась в моих глазах в одном пятне блеска и цвета, среди которого я увидел одно лицо! Одно лицо, сиявшее, словно звезда в обрамлении янтарных локонов; одно лицо, окрашенное нежным цветом искреннего очарования, совершенно прекрасное, освещенное двумя яркими глазами, большими и черными как ночь; одно лицо, на котором таяла полудразнящяя, полусладкая улыбка. Я пристально смотрел на него, не отводя глаз, ослепленный и взволнованный, ведь красота делает всех нас такими глупцами! Это была женщина – представительница того пола, которому я не доверял и избегал, – женщина в самой ранней весне ее юности, девушка пятнадцати или самое большее шестнадцати лет. Ее вуаль была отброшена назад случайно или по задумке модельера, и на один краткий миг я окунулся в этот соблазняющий душу взгляд, в эту чарующую улыбку. Процессия прошла, видение исчезло, но в тот краткий отрывок времени одна эпоха моей жизни завершилась навсегда и началась новая.