Затем она вернулась домой. Во дворе у нее стояла старая бочка для дождевой воды; она опрокинула ее, опорожнила, укрепила на земле колышками и камнями, потом привязала к этой конуре Семильянту и пошла к себе в дом.
Теперь она без устали расхаживала по комнате, не сводя глаз с берегов Сардинии. Убийца — там!
Собака выла весь день и всю ночь. Поутру старуха снесла ей миску с водой, и только: ни похлебки, ни хлеба.
Прошел еще день. Изнуренная Семильянта спала. На другой день глаза у нее заблестели, шерсть взъерошилась, и она стала отчаянно рваться с цепи.
Старуха все еще не давала ей есть. Животное приходило в ярость и хрипло лаяло. Прошла еще ночь.
На рассвете старуха Саверини отправилась к соседу и попросила две вязанки соломы. Она отыскала старые лохмотья, оставшиеся от мужа, набила их соломой и превратила в подобие человеческого тела.
Она вбила в землю перед конурой Семильянты кол и привязала к нему чучело, которое теперь как бы стояло во весь рост. Потом из свертка старого белья она сделала ему голову.
Сука с удивлением смотрела на соломенного человека и молчала, хотя ее терзал голод.
Затем старуха купила в мясной длинный кусок черной кровяной колбасы. Вернувшись к себе, она развела во дворе, возле конуры, костер и стала поджаривать колбасу. Семильянта, обезумев, рвалась с цепи; из пасти ее падали клочья пены, и она не сводила глаз с жаркого, запах которого проникал ей в самый желудок.
Потом старуха обвязала шею соломенного человека дымящейся колбасой, как галстуком. Она долго прилаживала ее, словно желая поглубже вогнать в шею чучела. Покончив с этим, она отвязала суку.
Чудовищным прыжком собака бросилась на чучело и, вскинув ему лапы на плечи, принялась рвать горло. Она падала на землю с куском добычи в пасти, потом снова бросалась, впивалась зубами в веревки, вырывала кусочки пищи, опять падала и снова в остервенении кидалась на чучело. Она раздирала его лицо своими мощными клыками, превращала его шею в лохмотья.
Старуха, неподвижная и безмолвная, наблюдала за собакой горящим взором. Потом она опять привязала животное на цепь, снова проморила его голодом двое суток и повторила это странное упражнение.
В течение трех месяцев она приучала собаку к этой борьбе, к кормежке, завоеванной собственными зубами. Теперь она уже не привязывала ее, а только движением руки натравливала на чучело.
Она научила ее рвать, раздирать чучело, даже когда на шее у него не было привязано пищи. А потом в награду давала собаке поджаренную колбасу.
Едва завидев чучело, Семильянта начинала дрожать, потом обращала взор на хозяйку, и та хриплым голосом кричала, подняв кверху палец:
— Возьми!
Когда старуха Саверини сочла, что время настало, она отправилась к исповеди и в воскресенье утром причастилась с экстатическим рвением; потом, одевшись в мужское платье и превратившись в старого оборванного нищего, она сторговалась с сардинским рыбаком, который и перевез ее вместе с собакой на ту сторону пролива.
В холщовом мешке у нее лежал большой кусок кровяной колбасы. Семильянта голодала уже двое суток. Старуха то и дело возбуждала ее, давая ей понюхать вкусную пищу.
Они вошли в Лонгосардо. Корсиканка шла, прихрамывая. Она завернула в булочную и спросила, где живет Николо Раволати. Он снова занялся прежним делом — столярным ремеслом. Он работал один в своей мастерской.
Старуха толкнула дверь и окликнула его:
— Эй, Николо!
Он обернулся; тогда она спустила собаку и крикнула:
— Возьми, возьми, рви, рви!
Обезумевшее животное рванулось и вцепилось ему в горло. Мужчина раскинул руки, обхватил собаку, покатился наземь. Несколько секунд он корчился, бился ногами об пол, потом замер, а Семильянта продолжала грызть ему шею, разрывая ее в клочья.
Двое соседей, сидевших у себя на пороге, ясно припоминали потом, что видели, как от столяра вышел старик нищий в сопровождении тощей черной собаки, которая ела на ходу что-то коричневое, что бросал ей хозяин.
К вечеру старуха вернулась домой. В эту ночь она спала спокойно.