— Мы священные братья. В нашем племени такие рождаются нечасто… хотя, как мы узнали, живя в Акифе, гораздо чаще, чем в других.
— Поясни, что означает «священные братья», — сказал Конан.
— Мы родились от одного отца и одной матери в один и тот же миг, — ответил чернокожий.
— Все четверо? — поразился киммериец. Он напрочь забыл о своем намерении держаться спокойно и сдержанно, чем, как он знал, легко завоевать уважение чернокожего.
Тот кивнул и добавил просто:
— Удивляются все белые, которые это слышат.
— И большинство негров удивится тоже, смею тебя заверить, — сказал Конан. — Среди людей подобное явление всегда редкость. Более того! Чаще всего рождение двоих близнецов одновременно вызывает у людей недоумение. Я знаю народы, где второго близнеца принято убивать, ибо он считается зачатым от какого-нибудь демона.
— У нас подобные дети — дар благосклонных богов, — печально сказал негр. — И вот теперь мы потеряли одного из нас. Это все равно что утратить руку или ногу…
— Нет, — Конан покачал головой. — Я говорил это вашей госпоже, скажу и тебе: ваш брат уже находится в пиршественных чертогах, ибо погиб как воин, так, как и подобает мужчине. А вы — каждый из вас — представляет собой отдельного человека.
— Мы никогда о себе не думали по отдельности, только вместе, — признал чернокожий.
Конан хлопнул его по плечу.
— Насколько я смогу, я постараюсь заменить вашего четвертого брата, если дело дойдет до драки.
Свежая могила выросла в пустыне. Тиранскую саблю положили вместе с погибшим. И вот уже ничто не напоминает о горестном происшествии. Только прах, горстка костей и небольшой холмик на поверхности земли — холмик, который через несколько лун будет уже совершенно незаметен.
Глава пятая
Арвистли-чародей
Постоялый двор Конан отыскал без труда. Путники добрались туда уже через два колокола после захода солнца. Все они устали и нуждались в отдыхе. Казалось, впрочем, что самым утомленным из всех является Кэрхун. Поглядывая в сторону племянника, Масардери презрительно морщила нос: она все больше и больше ощущала себя «славным потомком гирканцев», «кочевником», в то время как Кэрхун был типичный туранец. По большому счету, племянник был истым домоседом. Даже странно, что он выбрался из своего отлично обустроенного островного поместья с намерением помочь тетке избавиться от кошмаров. Ведь Масардери однозначно дала ему понять: его ухаживания нежелательны. Должно быть, он рассчитывает уломать ее за время путешествия. Что ж, в таком случае, жалуясь и стеная, он явно избрал неправильный путь.
Масардери, впрочем, несмотря на всю свою лихость тоже с трудом держалась в седле, но она, по крайней мере, не проклинала свою несчастную долю, в то время как стенания Кэрхуна оглашали пустыню, точно вой голодного койота.
Негры бежали за лошадьми ровным, уверенным шагом. Их тела лоснились от пота, и сейчас, облитые лунным светом, они казались какими-то странными божествами, принявшими человеческое обличье, но все же не вполне похожими на людей.
Конан постоянно озирался по сторонам. В каждый миг он ожидал подвоха: выскочившего из-под земли или упавшего с небес монстра, который, натворив бед, под конец обратится совершенно безобидной вещью или горой мусора. В этой жестокой магии, кем бы она ни насылалась, Конану чуялось нечто глубоко оскорбительное, призванное издеваться над жертвой до конца. Быть убитым горой мусора! Погибнуть в челюстях балдахина! Пасть жертвой облезлой кошачьей шкуры!
Когда Конан думал об этом, он невольно скрипел зубами от ярости. Нет уж, такой добычи, как Конан-киммериец этот таинственный маг не получит!
На постоялом дворе их уже ожидали. Масардери сразу же попала в объятия своих кузин, которые в полном смысле слова набросились на нее с причитаниями:
— Ах, дорогая! Это было ужасно! Я до сих пор вся дрожу! Как ты только смогла выдержать такое? О, ужасно, ужасно! Но до чего же она мужественная, дорогие мои, вы не находите? Остаться там, когда уже темнело и все монстры вселенной выходили на охоту за живой человеческой плотью! И ради чего? Только ради того, чтобы похоронить этого бедного негра! А это! негр, кстати, очень симпатичный мужчина…
Тут старшая из кузин (и наименее привлекательная из всех) строго остановила остальных:
— Что вы такое говорите, дорогие мои! Кто может всерьез рассуждать о привлекательности чернокожего?
Тут они все три потупились с самым ханжеским видом, а Масардери, несмотря на все перенесенные испытания и тревоги минувшего дня, едва сдержалась, чтобы не расхохотаться.
Для Конана жилье уже было готово. Он убедился в том, что комната, которую займет Масардери, располагается по соседству с той, где намеревался ночевать сам варвар, и спустился и нижний зал. Усталый, пыльный и потный, он плюхнулся на скамью и устремил на зевающего, падающего с ног от усталости прислужника та кой свирепый взор, что скоро перед варваром выросла целая гора еды: наскоро поджаренное жесткое мясо (очевидно, верблюжье), рис в горшочке, стопка лепешек серого хлеба и кувшин молока.
Конан принялся за трапезу, жуя так же яростно, как сражался.
— Учитель!
В зал вбежал Мэн-Ся. Конан поглядел на молодого кхитайца с легкой досадой и пробурчал:
— Можешь оставить эти церемонии. И перестань все время кланяться! У меня от тебя рябит в глазах.
Мэн-Ся расхохотался и уселся рядом. Он быстро придвинул к себе горшочек с рисом и заглянул внутрь одним глазом, в то время как другой, узкий и хитрый, рассматривал Конана.
— Как мило было с их стороны позаботиться и бедном кхитайском философе! Ваша госпожа, полагаю, согласится заплатить за этот рис?
Не дождавшись ответа, он принялся быстро уминать рис. Он ел с жадностью изголодавшегося человека, так что Конан в конце концов спросил:
— У тебя что, нет при себе денег заплатить за ужин?
Не переставая набивать рот, кхитаец покачал головой.
— Согласно нашей философии, путник должен быть беден, дабы изведать дорогу во всей ее прямоте.
— Кажется, таким премудростям я тебя не учил, — заметил Конан.
Нет, учитель Конан, но у нас были и другие учителя…
— Стало быть, ты изменил моему великому учению? — нахмурился Конан, забавляясь.
— О нет, учитель, но наша философия дозволяет совмещать самые разные учения! В данном случае я отправился в путь, желая познать путь в его прямоте и людей в их самых разных свойствах, а это лучше всего делать не имея при себе денег.
— Понятно, — сказал Конан. Он отставил блюдо, на котором оставались только обглоданные кости, и взялся за кувшин с молоком. На мгновение задержался: — Может быть, ты выпьешь молока?
— Нет, учитель, благодарю. Я пью только чистую воду.
— Надо будет на досуге подпоить тебя чем-нибудь покрепче родниковой воды и посмотреть, что останется от твоей философии в пьяном виде.
— О, у нас есть учение о том, что пьяный человек раскрывает доселе сокрытые в нем возможности… — обрадованно зачастил Мэн-Ся.
Конан безнадежно махнул рукой.
— Ты невыносим, кхитаец.
Он откинулся к стене, ковыряя в зубах и озираясь по сторонам, и вдруг сердито нахмурился. Откуда взялся здесь этот человек? Киммериец мог поклясться, что когда он садился за свою вечернюю трапезу, незнакомца здесь не было.
Но теперь он сидел в дальнем углу и аккуратно, как кошечка, кушал какое-то жидкое варево, зачерпывая из глубокой глиняной миски.
— Кто это? — осведомился Конан у кхитайца.
Тот повернулся и несколько мгновений рассматривал чужака. Потом пожевал губами в явной растерянности.
— Кажется, он присоединился к каравану во время последнего перехода… Я его не заметил.
— В том-то и дело! — с досадой воскликнул Конан. — Я тоже.
— Вы, учитель? — поразился кхитаец, но тут же нашел ему оправдание: — Но этого и быть не могло, ведь вы находились далеко от нас, вы погребали доблестно павшего!
— Хочешь сказать, что он просто вышел из пустыни и пошел рядом с караваном, и шагал так, пока вы не добрались до места ночлега?