Служанка выполнила ее приказ, но как-то неохотно, и лицо у нее стало испуганное, жалкое. Взглянув на себя, Гвендилена поняла почему. Из зеркала на нее смотрела почти старуха – осунувшаяся, растрепанная, с безумным взглядом! Она попыталась кое-как пригладить волосы, а главное, придать лицу подобающее выражение, чтобы монахини увидели перед собой королеву, а не просто женщину, потерявшую разум от горя.
Дверь отворилась, и на пороге появилась женщина в белой одежде. За ней шли еще три монахини в простых темных платьях с черно-белыми повязками на головах. У одной из них почему-то лицо было скрыто легкой шелковой тканью до самых глаз…
Но Гвендилена смотрела только на Герентруду. В первый момент она чуть не вскрикнула от изумления. Ей показалось, что время повернулось вспять и перед собой она снова видит принцессу Эвину – такой, какой она была много лет назад!
Впрочем, наваждение скоро прошло. В лице Майвин (точнее, настоятельницы Герентруды) не было и следа живости ее матери. Оно было спокойным и отрешенным, словно у мраморной статуи в храме, и легкая улыбка, что играла у нее на губах, выглядела загадочной и неземной.
– Приветствую вас, госпожа королева, – Герентруда склонилась в поклоне, – пусть милость Анрабены почиет над вами и всеми, кто вам дорог.
Губы Гвендилены тронула горькая усмешка.
– Мой сын умер! Твоя богиня была не очень-то милостива к нему.
Герентруда опустила глаза.
– Мне жаль, госпожа королева. Пути богов неисповедимы для смертных…
Гвендилена сжала губы. Унижаться перед дочерью бывшей соперницы, так похожей на нее, просить ее о чем-то было невыносимо, но ведь это единственная возможность сохранить жизнь малышу Гердвину!
– У меня остался только один сын! Спаси его, и я сделаю все, что ты хочешь! – выпалила она.
Монахиня взглянула на нее с интересом. Впервые у нее на лице мелькнуло живое, человеческое выражение.
– В самом деле? – спросила она. – Боюсь, госпожа королева, это не в ваших силах…
Зеленые глаза Гвендилены сверкнули злым огнем. О смирении она как-то позабыла… «Не проси меня вернуть жизнь твоей матери и твою невинность, – думала она, – и помни, что, хотя я не могу этого сделать, зато могу стереть с лица земли твой монастырь и отдать всех сестер моим солдатам на забаву».
Она была готова поручиться, что Герентруда и в самом деле могла читать мысли – ее лицо дрогнуло на миг, и Гвендилена с некоторым злорадством увидела перед собой испуганную девочку, а не каменно-спокойную мать-настоятельницу. Впрочем, монахиня быстро сумела овладеть собой. Миг – и в лице ее не было ни страха, ни смятения, лишь умиротворенная безмятежность.
– Я не держу зла на вас, – тихо сказала она, – разумеется, я и мои сестры помолимся за ваших сыновей – и живого, и мертвого. Таков наш долг.
– Помолитесь! И помолитесь хорошенько. Не забывайте – от этого многое зависит, – процедила сквозь зубы Гвендилена.
– Мы сделаем все что сможем, остальное – в руках богини, – отозвалась монахиня.
«А ты – в моих руках! Не забывай об этом», – думала Гвендилена, с ненавистью глядя ей в лицо, но Герентруда словно не заметила этого. Она подошла к кроватке малыша Гердвина, поднесла свечку поближе и долго, пристально вглядывалась в детское личико. Потом положила руку ему на лоб и, прикрыв глаза, принялась читать молитву. Гвендилена не смогла разобрать слов, но почему-то ей стало страшно. Казалось, молодая монахиня не просто молится, но в самом деле призывает богиню! И та слышит и видит ее…
А главное – может откликнуться.
Закончив, Герентруда кивнула другой монахине – той, с закрытым лицом.
– Сестра Нанна, подойди… Помоги этому ребенку!
Та простерла руки над малышом, и Гвендилена готова была поклясться, что видела, как от ее ладоней исходит легкое золотистое сияние, окутывает ребенка, словно кокон, скрывая от взглядов всех присутствующих… И что происходит с ним там, внутри – не дано ведать людям.
На миг у Гвендилены появилось абсурдное, но отчетливое ощущение, что маленький Гердвин может исчезнуть, раствориться в этом легком, чуть мерцающем свете и, возможно, чудесным образом возродиться где-то в ином мире… Она так испугалась, что хотела было оттолкнуть монахиню, прогнать ее прочь, но не посмела даже двинуться с места или произнести хоть слово.
Постепенно золотое сияние стало слабеть и гаснуть. Монахиня с закрытым лицом опустила руки (точнее, уронила, словно они вдруг стали невероятно тяжелыми). Две другие монахини подхватили ее под локти и отвели в сторону, что-то тихо приговаривая. Видно было, что несчастная совершенно обессилела и с трудом держится на ногах.