На торжище вовсю покупали, продавали, менялись, бранились и торговались. Юрась купил горсть калёных орехов и похрустывая ими прошёлся вдоль рядов. Если всё будет хорошо, купим Руже на свадьбу бусы из янтаря и сафьяновые вышитые поршни. Если всё будет плохо... вряд ли Ружа согласится ещё раз отложить венчание. Она таки начала танцевать - может и не столь резво, как раньше, но время лечит. И ей, похоже, было глубоко всё равно - богат её Журка или беден, славен или в опале. Любушка моя... Юрась улыбнулся. Только с ней можно было говорить обо всём на свете, только она понимала его мечты и радовалась замыслам не нарисованных ещё картин. Одно смущало - через год после свадьбы, бог даст, пойдут детки. К этому времени нужен будет свой дом - не везти же Ружу в Востраву, к матери? Родня обрадуется, конечно. Год назад, когда выдалось время добраться до родной деревни, матушка спрашивала - не присмотрел ли невесту. Всё бы ладно - но представить Ружу в хлеву, на пахоте или у ткацкого станка Юрась не мог, слишком не походила его своенравная легконожка на деревенских девиц. Навестить бы любушку, расцеловать крепко, поносить на руках, покружить по горнице, но негоже. Вместо святых и молитв всю ночь в голове будут соблазнительные, грешные мысли. А работы край непочатый. Юрась глянул на солнце - подмастерьям уже следовало вернуться. Пока возятся со штукатуркой, надо купить свечей, чтобы делать разметку ночью и растереть краски, чтобы тотчас приступать к работе.
Штукатурку закончили класть к закату. Поблагодарив артель, Юрась выпроводил рабочих из церкви. Предстоящий труд требовал полного сосредоточения, лучше если никого, кроме троих подмастерьев в церкви не останется. Они с Кошем и Лёвкой сели за скудную трапезу - хлеб, вода и иссоп, как у первых подвижников. Потом Юрась по памяти прочитал молитву. Грунту надо было два-три часа чтобы подсохнуть. Кош как самый здоровый сел караулить, Юрась и Лёвка прикорнули у стен. Проснувшись, помолились снова и расставили свечи. Юрась взял стальное острое графьё и начал размечать стены контуром будущих фресок. Направо - Лествица Иоанна, с грешниками падающими в геенну огненную, резкие штрихи по белоснежному грунту. Налево - мамврейский дуб, как задумал Георгий. Пламя свечей отбрасывало на штукатурку причудливые, длинные тени. Немой Кош следил, как Юрась размечает стены, лицо его было напряжено. Чтобы лучше работалось и не клонило в сон, Лев запел, как, бывало, певали слепые лирники:
На горе, горе, на Сионской горе
Стояла церковь апостольская,
Во той во церкви три гроба стоят,
Три гроба стоят кипарисные:
В первом гробе Святая Дева,
В другом гробе Иоанн Богослов,
В третьем гробе сам Иисус Христос.
Над Святой Девой цветы расцвели;
На цветах сидят птицы райские,
Поют песни архангельские.
Над Иоанном Богословом поют ангелы,
Поют ангелы, все архангелы,
Над Иисусом Христом свечи теплятся.
У Юрася вдруг задрожали пальцы - что-то было не так, что-то противилось выбранному сюжету. Графьё? Юрась пошарил в поясном кошеле - там нашлась старая кисточка с ракитовым черенком. Прутик хрустнул о ладонь, рассадив кожу - бурая капля со слома смешалось с живой кровью. Контур начал ложиться на штукатурку. Повторяя про себя «Отче наш», Юрась следил, как движется его рука, возникают линии пашни, холма, неба. В облаках сидят ангелы и рыдают, закрыв рукавами лики. На зрителей смотрят два брата, держащихся за руки - и один сжимает в деснице нож. Каин и Авель, палач и жертва. У Каина ангельски красивое лицо с породистым, тонким носом. У Авеля те же черты, но мягче, и улыбка полнится добротой. У ног Каина - белый агнец. Рядом с Авелем - яблоня.
- Лёвка, я буду левую стену писать. Ты бери правую. Всю бери, иначе не успеем.
- Ты что, белены объелся, Юрась? Я ж не умею, и учитель меня к ликам не подпускал!
- Сдюжишь - мастером станешь. Ты дольше моего учишься, и рука у тебя верная, - Юрась тепло взглянул на товарища, - нечего и бояться! Больше головы не потеряем. Помолись и приступай.