- Вот тебе нож отцов, пояс его наборный - ты ведь старший у нас. Ложку новую возьмёшь липовую, горшок - да смотри не разбей, туесок берестяной с мёдом, пшена мешочек, соли щепоть. Погодил бы - подорожников напеку!
Юрась помотал головой. Теперь, когда путь был решён, он боялся, что силы уйти не хватит, если он ещё ночь проведёт под крышей, в родном гнезде. Мать поняла его - она быстро сложила всё собранное в заплечный мешок, добавила каравай и шмат сала, отыскала в сундуке холщовые порты и новую рубаху, ещё одну положила в запас. Юрась переоделся, затянул ремешки поршней, закутался в плащ, привесил к поясу нож. Сердце часто стучало в груди.
- Смотри, сын, не заладится - возвращайся весной, - Светлана перекрестила Юрася и обняла его, - а заладится, так тем паче не забывай, шли весточки.
- Возвращайся, - просто сказал Кирша, протягивая брату сильную руку.
- Береги мамку, - ответил Юрась - ты теперь за старшего.
Лада улыбнулась сквозь слёзы:
- Журка-дурка!
У порога Юрась ещё раз поклонился семье. Смуглое, исхудалое лицо матери, конопатая острая мордочка сестрёнки, тяжёлые, словно резаные из дерева черты брата, его почти мужицкие костистые кулаки. Белёная печь, на полатях кошка кормит котят. Квашня с капустой в углу. Тёмные сени, туесок, полный остро пахнущих свежих грибов. Свет лучины. Всё. С богом.
Небо снова расчистилось, в густой синеве висели яркие звёзды, колыхался за облаком рыжий месяц. Перебрехивались во дворах неугомонные шавки, истошно визжал поросёнок, где-то за околицей пели девки. Быстро холодало, похоже и вправду иней ляжет к утру. Дорожная грязь подсохла. В овине, зарывшись в солому, спал Олелько и смешно шлёпал губами во сне. Юрась лёг рядом, завернулся в новый плащ, положил голову на руки, прислушался к мышиному шороху - как бы мешок не погрызли. Он думал, что не уснёт, но день был слишком полон. Стоило сомкнуть веки - явился сон, спокойный и безмятежный.
Друзья проснулись с первыми петухами и ушли из Востравы ещё до рассвета.
Глава 2
До Грязищ Юрась с Олелько добрались в тот же день, к вечеру. Заночевали у Олельковой тётки Златы, вышедшей замуж за местного парня. Их даже покормили горячим. В полдень второго дня они миновали хатки Буева Лога. Дальше ни один из парней не ходил. Тропка петляла сквозь трясины, болотины и низинки, идти до тракта следовало дня два, если их накроет дождём, то и дольше. По раскисшей земле не пробраться даже опытному охотнику, а Олелько при всей гордости понимал, что опыта у него маловато. Ночевать тоже предстояло на голой земле - конечно можно было собрать шалаш-времянку, но это дало бы ещё одну лишнюю задержку. Друзья вспомнили, что ни один не взял с собою топорика, и горько пожалели об этом.
На опушке соснового леса они сели перекусить хлебом с остатками сала, подремали часок на нежарком солнышке. Потом Юрась помолился, попросил у Христа успешной дороги, а Олелько оставил на пне ломоть хлеба для лешего. Тропка поначалу выглядела мирно, даже красиво. Огромные сосновые стволы обвивал плющ, густой папоротник покрывал землю, то тут, то там из зелени выглядывали бесстыжие мухоморы. Где-то звонко стучал по дереву дятел. Олелько нашёл кабанью лёжку, следы барсука и шишки, отшелушенные проворными белками. Потом у тропы попался порванный туесок, красный изнутри от брусники - люди здесь тоже бывали. Приятели приободрились. Неугомонный Олелько затянул песню про рыжего котейку и рыжую лисоньку. Юрась помалкивал - хоть и невелика ноша, а оттянула плечи. Но усталость была приятной. Осенний воздух пьянил, словно медовуха, а новая жизнь казалась необыкновенно прекрасной. Можно было спать сколько хочется, делать, что заблагорассудится и не ждать, кто назовёт дармоедом. И никакого навоза, драчливых коров, вредных коз, никакой нудной тяготы... «Как же!» - оборвал мечты Юрась, - «Небось у златокузнеца день и ночь спину гнуть придётся, бог его знает сколько трудиться нужно, прежде чем гривну сковать».
Место сосен потихоньку заняли разлапистые, могучие ели. Земля стала влажней, вместо папоротника закурчавился мох. Впереди что-то затемнело - задумчивому Юрасю почудилось, у тропки стоит мужик в круглой шляпе. Но нет - обозначая развилку, красовался четырёхликий Святовит, с грубо вырезанными на столбе ликами и тоненькими ручонками. Губы идола были смазаны чем-то бурым, у подножия горкой лежали приношения. Тропа разделялась натрое: утоптанная и широкая шла прямо в ели, чуть поуже отклонялась направо к можжевеловым зарослям, самая тоненькая петляла налево, к просвету между деревьями. Приятели остановились в задумчивости. Основная тропа вела прямиком в топи, гарантируя ночь на мокрых кочках. Со стороны узкой стёжки послышались лебединые клики - похоже, там пряталось озерцо. Третья тропка ничего особого не сулила. Олелько шагнул ближе к идолу - может рисунки на дереве что подскажут? Он увидел - аккурат в резной груди идола торчит стрела, загнанная по древко. Паренёк осторожно, но сильно дёрнул, и наконечник подался.