9 октября, воскресенье
Все было неправильно. Все, с самого начала.
Первая фальшивая нота прозвучала, когда он открыл мне дверь в коричневых слаксах и фисташковом поло, вместо привычных глазу рубашки и галстука. Не то что бы я ожидала, что и дома он будет застегнут на все пуговицы, скорее, просто не задумывалась, что он может выглядеть как-то иначе, чем образ, уже сотканный в моей голове. Его расслабленный, домашний облик заставил меня почувствовать шаткость собственного положения. Если раньше мы играли по ролям: он — профессор, я — студентка; то теперь, вновь вторгаясь на его личную территорию, я заставляла его выйти из роли наставника, низвергая до себе равного. И я не знала, что можно ожидать от такой рокировки. По-хорошему, его как человека я не знала совсем.
— Анна?
Прежде чем пригласить меня внутрь, Палладино улыбнулся мне уголком рта: приветливо, но чуть-чуть презрительно, а еще будто бы понимающе. Его вид говорил, что он раскусил мой маневр, и в общем-то в глубине души его ожидал. В отличие от его прекрасной улыбки, в этой полуусмешке не было ничего лучезарного: она портила гармонию его черт, разрезая лицо на две несимметричные половинки. И это была вторая фальшивая нота.
По всей видимости, я прервала его ужин: на столе стояла тарелка с недоеденной пастой, рядом — бокал красного вина. Проигрыватель разносил по квартире музыку: что-то из классики, смутно знакомое, но я была слишком взбудоражена, чтобы вспомнить что именно.
Он явно знал, как жить со вкусом. Об этом свидетельствовало и изысканное убранство квартиры, и безупречно накрытый стол, да и сама неправдоподобность ситуации, когда одинокий мужчина, вместо того чтобы развалиться на диване перед телевизором, ведет себя как персонаж фильма шестидесятых.
Впрочем я сама была из того же теста. Наблюдая, как я разглаживаю постель, пока на покрывале не будет ни складочки, Марк часто обвинял меня в обсессивно-компульсивном расстройстве. Он просто не понимал, как много значили для меня красота и порядок. Мне было не жаль ни времени ни денег ни собственных сил, лишь бы все вокруг было идеально.
И надо же: где-то существовал человек, который был способен это понять. Жизнь Франческо Палладино была воплощением той абсолютной красоты, которую я искала. Но как бы я ни хотела, дорога в этот совершенный мир была мне заказана, ведь она шла через некрасивый, недостойный поступок, которого я, хотя бы из эстетических соображений, позволить себе не могла.
Это рвало меня на части. Это делало меня неполноценной. Я слишком остро чувствовала, насколько все это уже было неправильно. И все равно мне отчаянно хотелось, чтобы стало еще неправильнее.
Мне следовало извиниться за беспокойство, но вместо этого я сказала:
— Профессор, я тут кое-над чем работала и пришла узнать ваше мнение. Можно? Я очень хочу, чтобы вы посмотрели.
Он мог бы мне отказать. Он мог бы найти вежливый предлог, чтобы выставить меня за дверь. Он мог бы, наконец, взглянув на портрет, дать мне парочку рекомендаций и отправить восвояси. Но он этого не сделал.
И когда я, нервничая и часто облизывая пересохшие губы, достала портрет и положила на стол перед ним, он воззрился на него почти с плотоядной жадностью. Казалось, еще немного и он бросится к нему и начнет раздирать его зубами в клочья.
Зазвучала другая композиция. В этот раз я ее узнала. Первый концерт Рахманинова. Я слушала его вчера вечером по дороге домой, и это невозможное совпадение стало для меня благословлением. Иди, сказал мне внутренний голос. Иди до конца и ни о чем не жалей.
— Это ведь Рахманинов? — прервала я загустевшую тишину, хотя заранее знала ответ.
— Тоже любишь Рахманинова? — хрипло спросил он.
Я молча кивнула:
— Портрет…
— Мощный как удар в живот. Я не подозревал, что ты на такое способна. Я, честно говоря, в шоке. Хотя польщен. Но все же… ты заблуждаешься на мой счет.
Он еще много-много говорил, а я совсем не слушала: я читала его лицо. На щеках загорелся румянец, а глаза возбужденно искрились. Сомнений быть не могло.
— Я постаралась сделать, как вы сказали. Выразить не то, что на душе у персонажа, но то…
— Я понял, — перебил он, а потом вдруг радостно рассмеялся, поднося портрет ближе к свету и любуясь им, точно Нарцисс, вглядывающийся в поверхность озера.
Конечно, он должен был понять, что я призналась ему в любви. И уже тогда я знала, чем все закончится.
Какое-то время мы молчали, наслаждаясь моментом. Рахманинов все звучал, октавами низвергаясь в пустоту, пока пол медленно уходил у меня из-под ног. А потом Франческо наклонился вперед, и еще до того, как наши губы встретились, мое сердце тоже обрушилось вниз и так и осталось в свободном падении. Он дважды коснулся моих губ с нежностью, с которой целуют спящего ребенка. Мне пришлось опереться рукой о стол, потому что ноги стали вдруг совсем как вата, рыхлые и бестолковые.
Франческо отодвинулся, глядя мне в глаза, то ли испытывая меня на прочность, то ли молча интересуясь, что делать дальше.
Мой разум вопил, что на этом все должно закончиться, что я связана обязательствами и не найду душевных сил для их разрыва, что у нас нет и не может быть будущего. Я вовсе не видела нас с Ф.П. стареющими вместе и идущими по жизни рука об руку; я вовсе не хотела узнать о его слабостях и дурных привычках: мне было достаточно его безупречного образа, который он являл миру. Я была заворожена его красотой и талантом, теплотой его улыбки и любовью к долгим проникновенным беседам, и не хотела знать о всех тех нелицеприятных тайнах, которые он прячет за идеальным фасадом. В моих глазах он был прекрасными принцем, и я хотела, чтобы для меня он им и оставался: далекой, недостижимой мечтой о совершенстве.
Мой разум призывал меня одуматься, предрекая, что если прыгну в огонь страстей, сгорю в нем заживо. Но, наверное, мои глаза отражали желания сердца, а оно молило о новых поцелуях и объятиях, и его мольбы остались услышанными.
Франческо схватил меня, я обвила руками его шею, и мы целовались так, будто наше время было на исходе. Я жадно приникла к его губам, я дышала его кожей, мои пальцы перебирали его волосы. Я наконец чувствовала его запах с каждым своим вдохом. Он был моим.
Конечно, я знала, что это гнусность. Знала заранее. В моей системе ценностей для измены не было места. Измена — акт мерзкий и непростительный, даже если отношения уже дали трещину, что уж говорить про случай, когда вы, как мы с Марком, — идеальная пара, понимающая друг друга с полуслова. Я всегда осуждала людей, меняющих хорошее на лучшее. Обвиняла в инфантилизме тех, кто был не в состоянии взять на себя ответственность за людей, дорогих сердцу. И каждый вечер в молитве я благодарила провидение за то, что мы с Марком встретились, напоминая себе о том, как важно не принимать того, кто рядом, как должное, и ценить его за все, что он для тебя делает.
Да, я знала, как поступить правильно. Всю жизнь я была хорошей еврейской девочкой: раскладывала карандаши по цветам, тщательно мыла кисти, не капризничала и уважала старших. Про меня говорили, что я не по годам мудра. В свои двадцать один я ложилась спать в десять вечера, вставала в шесть, следила за питанием и занималась спортом. В отношениях я держала себя истинной леди: за четыре года у нас с Марком никогда не было серьезных ссор, а любые недопонимания мы обсуждали, начиная со слов «я чувствую».
Я все держала под контролем. Я собой гордилась.
Но когда меня поманил хаос, прыгнула в него с открытыми глазами. Не обманывая себя. С осознанием, что совершаю предательство.
Потеряв голову и чувство собственного достоинства, я позволила Франческо Палладино взять меня прямо на полу в его гостиной. И мне никогда не было так хорошо, никогда еще я не плавилась под поцелуями, никогда не чувствовала себя более живой, чем в тот вечер.
На короткий миг мне даже показалось, что верность одному человеку — это глупая условность. Что мои чувства к Марку незыблемы и полюбив кого-то другого и отдав ему свою любовь, я не вытеснила Марка из сердца, потому что наши резервы на любовь безграничны. И чем больше людей мы можем любить и делать счастливыми, — тем ближе мы к Богу, который и есть суть Любовь. И я не сделала Марку плохо, ведь у меня и в мыслях нет его оставить. Мы будем идти по жизни рука об руку, как и раньше, поддерживая друг друга в темные времена и наполняя будни радостью и светом. У нас будет четверо детей, а лето мы будем проводить в путешествиях по Европе. Как и всегда, нашей гармонии будут завидовать, спрашивая о рецепте счастья. А мы будем загадочно пожимать плечами, говоря, что нет никакого секрета: важно лишь встретить своего человека.