Марк это почувствовал в последний раз, и мне стало стыдно. Он действительно хорошо меня знает. Я так превозношу интеллект, так вохищаюсь талантом, что готова поддаться любым иллюзиям. У него нет повода для ревности, конечно: если над своими эмоциями я не вполне властна, то над действиями и выбором властна точно.
13 сентября, среда
Я случайно разбила подарок Марка, задев его локтем, когда накручивала волосы. Это была сине-белая керамическая фигурка мельницы, перед которой невинно соединили губы в поцелуе мальчик и девочка, — он привез ее мне из путешествия по Голландии.
Это знак, напоминание вселенной, что любовь хрупка и должна быть трепетно оберегаема. Что вокруг, на каждом шагу, нас подстерегают сотни соблазнов. Что человек, которого мы выбираем, не всегда понимает нас, а нам не всегда близок его выбор или жизненная позиция.
Марк умен, очень умен, но это подвижный ум ребенка. Его взгляд на жизнь — незамыленный и чистый, скользящий по поверхности реальности в надежде объять как можно больше деталей и постигнуть в суть как можно большего числа процессов, избегает изнанки вещей. Он воспринимает жизнь как должное и не видит смысла в вопросах, на которые нельзя дать ответ. Считает, что «философствования» — удел тех, кто курит марихуану. Я другая. Я люблю вопросы бытия и этики, мне хочется нащупать мысль, которая взломала бы код реальности (или хотя бы дала это ощущение), я превозношу таинство скрытого от наших органов чувств.
Мне нравится думать, что все мы — части одного большего целого, что гонка за властью увлекательна, но по большому счету, не имеет смысла, что жизнь — даже если она в основном состоит из работы в офисе и быта, — может быть наполнена радостью и красотой, за которыми не нужно отправляться в путешествия вокруг земного шара, но нужно научиться их видеть в мелочах вокруг, и что секрет счастья спрятан в нас самих.
Все это банально, когда я пытаюсь это выразить словами, ибо это уже было сказано многими и сотни раз. Это говорят слишком часто, и слова давно утратили силу своего воздействия. Но когда я думаю, о том, что beyond, иногда я испытываю глубинное счастье, в иные моменты мне открывается красота вещей, и обычные лица на городских улицах кажутся прекрасными в своей гармонии. Иногда, к сожалению, реже чем хотелось бы, мне так хорошо, что на глаза наворачиваются слезы.
Я хочу, чтобы любовь наполняла мое сердце, но источник должна найти сама. Я знаю, что когда мы с Марком вместе, пламя нашей любви горит ярко, но в разлуке я словно отпускаю его и из МЫ возвращаюсь в уютное Я. Разлука не тяготит меня, я вовсе не страдаю и не считаю мгновения до нашей встречи. Может быть, меланхоличность моей натуры и внутренняя предрасположенность к одиночеству дают о себе знать. А может, ощущение преходящности событий и уверенность в нашей скорой встрече.
У меня нет ответа. Но только что я собрала осколки разбитой мельницы и твердо решила: между мной и Марком это останется последней вещью, которая оказалась разбита.
Я прервала чтение, чтобы подойти к окну и распахнуть его пошире: мне вдруг стало душно. Если в описании Марка я еще худо бедно узнавала своего отца, казалось до боли неправдоподобным, что эти строки писала мама. Дело было не только в том, что я никогда не знала ее наивной и чистосердечной девушкой, какой она представала из записей, сколько мне вообще было трудно представить ее влюбленной. В моих глазах она была деятельна, рациональна и застегнута на все пуговицы, она решала проблемы логическим анализом и никогда не пускала нюни. Я не знала ее сентиментальной: я знала ее прямолинейной и волевой. Чувствуя себя до странного оторванной от реальности, я продолжила чтение.
14 сентября, четверг
Мне немного не по себе писать здесь вещи, которые у меня на сердце, потому что они кажутся мне неправильными. Есть ли моя вина в том, что я безвольно и глупо позволила себе последовать за фантазиями и воспылала чувством к своему профессору будучи счастливой в отношениях с другим?
У этого чувства нет и не может быть ни развития, ни будущего. Оно может стать для меня истоничком терзаний, или же источником вдохновения. Я знаю, оно точно пройдет, когда учеба кончится. Я знаю, наваждение временно… Но я плохо сплю, мое сердце колотится, а быть с ним вдвоем в помещении мне сладостно и невыносимо.
Я думаю о нем постоянно. Сейчас пора раскрыть его имя. Франческо. Франческо Палладино. Он кажется мне если не совершенством, то по крайней мере, близким к нему. Наверное, мне стоило пресекать эти мысли в начале, наверное, это вина фантазий, которые заманили меня в ловушку… И все же я думаю о нем непрестанно. Представляю его губы, касающиеся моих губ, его объятия, то, что он мог бы сказать мне и что никогда не скажет.
Нет, он мне вовсе не нужен. Я не мечтаю идти с ним по жизни рука об руку и все в таком духе. Моя глупая мечта — это лишь один поцелуй, хоть раз найти себя в его объятиях, чтобы потом сказать, что это все была ошибка и никогда не следовать за своей страстью. Я знаю, будь я уверена, что он разделяет мои чувства, мой пыл бы сильно подостыл, ведь обычно именно неопределенность и риск главные виновники головокружения.
Меня мучает совесть. Я говорю и думаю одни вещи, а чувствую другие. Я знаю, что любовь — это работа, что идеальных людей нет, а лучшее — враг хорошему, я знаю, что на поверку Франческо окажется обычным человеком: не таким умным, как мне представлялось, с кучей вредных привычек и возможно, довольно противными чертами характера, которые он хорошо прячет. Я знаю, что не последнюю роль в моей страсти сыграл его талант, но я также абсолютно уверена, что когда Марк станет доктором, он проявит себя столь же ярко. Я знаю его и верю в него.
Но о запретном думаю непрестанно.
15 сентября, пятница
Кажется, я говорила, что Сара станет моей подругой? Я ошиблась.
Когда она, приветливо улыбаясь, пригласила меня после занятий на аперитиво, я и не подозревала, какой мукой это обернется.Радостно выпалила «да», а потом все гадала, была ли моя внезапная сонливость логическим следствием двух бессонных ночей или же все дело было в собеседнице, сопровождающей блеянием каждое свое слово. Слава богу, от меня требовалось лишь заполнять паузы вежливыми «м-м», «ого-о» и «ничего себе», — в остальном, Сара была самодостаточна. Уверена, встань я и уйди, она бы так и продолжила говорить в пустоту, будто забытый на окне радиоприемник.
Мой бог, о чем же она говорила, играя с бокалом Шардоне в наманикюренных пальцах? Сейчас и не упомнишь. Музыкальные фестивали, которые мне не интересны, кино, которое я никогда не смотрела, книги, которые я никогда не читала. На меня волнами накатывал сон. Глаза закрывались сами собой, я ничего не могла поделать. Один раз уже пришлось ускользнуть в уборную, где я умылась ледяной водой, случайно намочив волосы и воротник рубашки, но полученного заряда бодрости хватило на четверть часа. И моя голова снова медленно клонилась к столешнице, пока пухлогубая Сара увлеченно делилась историями из личного запаса.
За соседним столиком перебивали друг друга старики, размахивая руками с сигаретами, зажатыми между средним и указательным пальцами. И от гула у меня болела голова, а от дыма слезились глаза. «Allora», — в сотый раз повторила Сара, и я, не отдавая себе отчета, прошептала вслед за ней это красивое и бессмысленное слово, смакуя звонкий раскатистый «r» и мягкий крепкий «l».
Моя тарелка была пуста, в бокале остался один лишь лед и апельсиновая корка, а гора брускетт, лежащих перед Сарой, и не думала таять. Время казалось застывшим как доисторическая окаменелость, пока она не выдала: «А Франческо Палладино?» — и после этого, видно, чтобы наверстать упущенное, побежало втрое быстрей.
Я опустила фисташку, которую собиралась съесть, прямо в пепельницу и даже не заметила. Взяла в рот соломинку, забыв, что мой бокал давно пуст. Меня так резко вырвало из сладкой дремы, что закружилась голова и шпритц попросился обратно.