Я изрядно удивляла саму себя тем, как бесстрастно все это воспринимаю. Наверно, дело просто в отчаянном старании не давать волю страху — страху и ощущению безысходности. Той эмоциональной девчонкой, которая легко начинала плакать, я уже не была, давно научившись держать чувства в узде. Я не плакала, когда мне сказали, что придется бросить художественный колледж, потому что видела, в каком ужасном состоянии мать и как тяжело болен отец. Не плакала даже, когда он умер, потому что мама рыдала за нас обеих. У меня вообще создалось впечатление, что я больше не способна испытывать эмоции — пока благодаря Лео не ощутила себя вновь живой и ко мне не пришла любовь. Я не могла заставить себя даже обдумывать, как сообщу ему свою новость. Вдруг он станет отрицать свою причастность? Полностью проигнорирует все, что я скажу? Принять решение никак не получалось. Если бы у меня только был кто-то, с кем можно поделиться, поговорить обо всем! Но такого человека не было.
И я вернулась в академию. Посещала занятия. Обнаружила, что с помощью газировки и крекеров можно подавить тошноту. Хитрость заключалась в том, чтобы постоянно что-нибудь закидывать в желудок, избегая при этом острого и жирного. На обед я стала есть в ближайшей траттории овощные супы с гренками, сваренные на курином бульоне и потому довольно питательные. Еще мой организм принимал печенье, похожее на маленькие бисквитики.
21 сентября
Я пережила еще две недели учебы и бытовой рутины. Никакого решения насчет Лео у меня так и не появилось. Рано или поздно мы с ним можем столкнуться на улице, и тогда он все равно узнает. Я гадала, когда моя беременность станет заметна. Гадала, удастся ли перешить одежду, или надо искать портниху, которая недорого сошьет новую, более просторную. Гадала, что станут говорить люди. Венеция — город католический. Грех здесь был реальностью и подлежал наказанию. Я снова стала думать, не вернуться ли в Англию. Можно пожить в Лондоне, найти работу и зарабатывать на жизнь, пока это еще будет возможно, ничего не говоря матери. Но такой поступок показался ужасным как по отношению к ней, так и к себе самой, не говоря уже о том, что вряд ли найдется наниматель, мечтающий о незамужней беременной работнице. К тому же тогда я оказалась бы совсем одна в громадном городе, который мог оказаться городом воюющим — наверно, хуже вообще ничего не придумать. И я отбросила эту мысль. Лучше уж рискнуть и навлечь на себя презрение венецианцев.
О войне мы слышали очень мало. Гитлеровская армия вторглась в Польшу. Поляки сражались отчаянно, но их поражение было лишь вопросом времени. А что же союзники? Британия, Франция и другие страны? Боевые действия происходили только на море. Немецкая субмарина потопила судно, следовавшее из Канады в Англию, британские самолеты атаковали военную базу Германии в Киле. Однако в Англии шла мобилизация, мужчин призывали, а мама сообщила, что она получила распоряжение устроить на заднем дворе бомбоубежище.
«Ужасная глупость, — писала она, — ты можешь представить, как мы с твоей тетушкой в ночных рубашках мчимся через розарий, а потом спускаемся в темную, сырую нору? Тетушка уверяет, что скорее рискнет остаться под бомбежкой, хоть она и не верит, что Германия посмеет на нас напасть. Говорит, что Гитлер питает слабость к британцам, ведь мы тоже арийского происхождения. Она совершенно убеждена, что у нас все будет мирно».
В Венеции война совсем не чувствовалась. Еды было полно, прилавки ломились от свежих продуктов, привезенных из Венето, с другой стороны дамбы, и рыбаки каждое утро приводили полные улова лодки. По-прежнему звучали музыка и смех. В академии шли занятия. Только Гастон уехал домой, храбро сочтя своим долгом вернуться во Францию, вступить в армию и помешать Гитлеру захватить его родину, вот и все перемены.