Венецианская республика продержалась до 1797 года в основном благодаря счастливому случаю и тщательно проводимой политике нейтралитета в международных конфликтах. Помогало и то, что крупнейшие европейские государства в XVIII веке почти все свое время тратили на войны друг с другом, у них просто не доходили руки напасть на Венецию. Иногда эти войны открывали для республики новые торговые возможности, что привело к возрождению венецианской коммерции к середине XVIII века. Но австрийские и французские войска и суда теперь беспрепятственно проходили по территории Венеции. Венецианское господство в Адриатике закончилось, а с ним и налоги и пошлины, которые уже долгое время она с большой выгодой для себя взимала с иностранных судов. В результате финансовых последствий конкуренции с англичанами, голландцами и французами, а также с австрийцами, основавшими свободный порт Триест, Венеция допустила девальвацию своей серебряной валюты, стала продавать некоторые государственные должности и даже места в Большом совете (тем, кто был в состоянии собрать 100 000 дукатов). В 1702-м, как бы демонстрируя глубину произошедших перемен, власти отменили традиционные празднования по случаю избрания дожа, издревле символизирующие морскую славу Венеции. Подлинной причиной этого шага послужили развернувшиеся поблизости действия французского флота (шла война за испанское наследство).
Не удивительно, что репутация Венеции изменилась. Любовь к удовольствиям всегда составляла часть ее образа, но теперь куртизанки, роскошь и развлечения окончательно вытеснили идеи республиканской добродетели и мудрого правления. «Народ, многие века славившийся своими искусными мореходами, прозорливыми и бесстрашными купцами-путешественниками» теперь, по определению Джона Джулиуса Норвича, «более известен своей доблестью в крохоборстве и интригах, азартных играх и сводничестве». XVIII век в Венеции стал поистине золотым для азартных игр и изощренных любовных утех (и то и другое безо всякого смущения и с огромным удовольствием описано в воспоминаниях Джакомо Казановы), карнавальных излишеств, высокой моды и того, что леди Мэри Уортли Монтегю в 1740-м называла «любовными интригами и кукольным театром», которыми заняты все, несмотря на «окружающие нас войны». Это был еще и золотой век прекрасных интерьеров и живописи, от масштабных барочных фресок Джамбаттисты Тьеполо (1696–1770), где оживали цвета венецианских мастеров XVI века, до видов города и лагуны кисти Антонио Каналетто (1697–1768) и Франческо Гарди (1712–1793) и жанровых картин Пьетро Лонги (1702–1785). Одна из самых известных картин Лонги, выставленная в музее Венеции XVIII века в Ка' Реццонико, изображает группу модно одетых людей — некоторые из них в масках, — лениво созерцающих носорога. Именно такого рода праздность, по утверждению критиков, позволяла себе «мягкая» Венеция XVIII века, и жители этого безнравственного города ленились подолгу предаваться порокам, требующим хоть сколько-нибудь значительной активности. Лонги, на чьих картинах можно увидеть и картежников, мог бы с этим согласиться, но его подтрунивание отличалось большей и типично венецианской тонкостью.
Творения большинства этих художников, особенно Каналетто, широко представлены и за пределами Венеции. Сам Каналетто с 1746 по 1755 год работал в Англии. Впрочем, многое из того, что он создал на родине, тоже постепенно переместилось на Альбион благодаря покровительству купца Джозефа Смита (1682–1770), который прожил в Венеции большую часть жизни начиная с 1744 года в качестве британского консула. Он перепродал немало полотен и рисунков королю Георгу III. Изображаемая местность нередко слегка видоизменялась для придания перспективе большей стройности, сами же картины и их сюжеты были под стать Смиту, классическому представителю английской аристократии и джентри, которые воспринимали Венецию прежде всего как одну из важнейших составляющих «большого путешествия». Подобных путешественников было очень много — не в последнюю очередь потому, что странствовали они не в одиночку, а в сопровождении настоящей свиты и бессчетных друзей. А если еще добавить к ним немногочисленных простых туристов… Благодаря им процветали магазины, кофейни, гондольеры и портные, не говоря уже о художниках и граверах, что оказывало чрезвычайно благотворное влияние на местную экономику, хотя некоторые считали, что о местной культуре того же сказать нельзя. В период карнавала в 1740-м Уортли Монтегю писала своей подруге графине Помфре о «болванах» — ее молодых соотечественниках, которые считали ее апартаменты в палаццо Мочениго чем-то вроде убежища: