Глава третья
Венеция монументальная: Пьяцца и Пьяццетта
Пьяцца Сан-Марко — это большая площадь, где вы сможете в зависимости от содержимого кошелька и личных предпочтений выпить кофе или насладиться совершенно бесплатно летней музыкой, которую играют рядом с кафе. Большая часть музыкантов играет хорошо, но с намеренной несдержанностью: театральные жесты дирижеров, скрипачей и других виртуозов, манера исполнения порывистая, бурная, со множеством внезапных эмоциональных переходов — это стиль сентиментальной романтики с охапкой красных роз наготове. Здесь звучит много популярной старинной, а также и современной классики вроде «I did it my way» Ллойда Вебера. Конечно, серьезные поклонники классики и не менее серьезные поклонники рока, скажем так, любят ненавидеть подобную музыку, но теплой ночью на Пьяцце она может неожиданно прийтись по сердцу любому — пусть и ненадолго. И вдосталь наслушавшись, вы неспешно направитесь прочь, к базилике, а музыка, доносящаяся теперь издалека, заставит вас почувствовать себя героем фильма, действие которого происходит в Венеции.
От базилики можно пройти на Пьяццетту. Это место между Сан-Марко и берегом канала, отмеченное двумя античными колоннами. Святой Феодор стоит на колонне вместе с побежденным крокодилом, но он ведь и сам побежден — или, по крайней мере, ему пришлось уступить свое место святого покровителя Святому Марку, чей крылатый лев венчает вторую колонну. (Некогда на эшафоте между этими двумя колоннами проходили казни.) Дальше вы можете прогуляться к воде, где, как правило, множество ярко освещенных лодок, к Понте делла Палья, хотя бы теперь, к вечеру, не изнывающему под толпами народа, откуда открывается вид на сверкающий огнями Понте ди Соспири (Мост Вздохов) и вдоль рива дельи Скьявони, где кое-кто еще коротает вечер в ресторанах.
Если вы пройдете с Пьяццы не на Пьяццетту, а мимо Торе дель Оролоджо (Башни часов), построенной в конце 1490-х Мауро Кондуччи, то скоро попадете в совершенно иной мир: улицы забиты магазинами до отказа — ювелирные изделия, дорогие письменные принадлежности, произведения искусства, маски, одежда от-кутюр, пиццерии, кондитерские, pasticcerìe, — это Мерчериа. Уже в XVII веке Джон Ивлин назвал Мерчерию
…восхитительнейшей и прелестнейшей улицей в мире, она затянута во всю длину по обеим сторонам расшитыми золотом тканями, превосходным дамастом и шелками, которые лавочники вывешивают напоказ со второго этажа своих лавок; свою лепту вносят парфюмеры и аптекари, и несметное количество клеток с соловьями, их песни сопровождают вас от лавки к лавке, так что, закрыв глаза, можно представить себя на опушке леса, хотя на самом деле вас окружает море.
Сегодня опушка леса не кажется столь уж близкой. Более того, порой эта часть города вызывает неодолимое чувство клаустрофобии и пресыщения.
Да и музыка на Пьяцце временами рождает ощущение, что Венеция — город, где нужно проводить только выходные да медовый месяц. «Водопой для туристов, — говорил Рихард Вагнер, — изысканные развалины восхитительного города». Таким стал город уже в 1838 году. В дни Вагнера музыка, выражаясь метафорически, отличалась большей четкостью граней. Ему было приятно, вспоминает композитор в своей автобиографии, обнаружить «немецкую составляющую хорошей военной музыки» в виде двух австрийских полков, что по очереди играли вечерами «посреди сверкающих огней, в центре пьяццы Сан-Марко, чьи акустические свойства превосходны для представлений подобного толка». Но порадовало его и другое: «Нередко, когда я заканчивал ужин, мне доводилось вдруг услышать звуки собственных увертюр» (тех пронзительных отрывков, что служат вступлениями к «Риенци» и «Тангейзеру»).
Я сидел в ресторане у окна и отдавался впечатлениям от музыки, и не могу сказать, что ослепляло меня больше — несравненная Пьяцца, великолепно освещенная и полная бесчисленным количеством непрестанно двигающихся людей, или музыка, будто уносившаяся вдаль вместе с шелестом ветра.
Было приятно, что прохожие слушали внимательно. Но одного не хватало: «ни одна пара рук ни на мгновение не поддавалась порыву зааплодировать, ибо малейший знак одобрения австрийской военной музыке присутствующие восприняли бы как предательство по отношению к итальянскому отечеству». И еще восемь лет, до конца австрийского правления, венецианцам приходилось хранить гордое молчание.