А что касается их фруктов, то я заметил их очень и очень немалое число, как, например, виноград, груши, яблоки, сливы, абрикосы… фиги крайне замечательные, трех или четырех сортов, черные, самые лакомые, зеленые и желтые. Когда я был там, торговцы предлагали еще один товар, и это самый восхитительный из летних фруктов во всем христианском мире, а именно — мускусная дыня. Я восхищался их изобилием. Их доставляли в город каждое утро и вечер в невероятных количествах, и если сложить все привезенное за месяц, то не только площадь Святого Марка, но и все рыночные площади были бы погребены под этими плодами. Я думаю, каждый день продавалось их не менее чем на пять сотен фунтов стерлингов.
И в наши дни, и в те времена фрукты для жителя Северной Европы были удивительным, сочным, ароматным чудом, которым одаривал их Юг. Дыни эти «трех сортов», объясняет Кориэт, «желтые, зеленые и красные, но красные из них наиболее приятны на вкус». Но, увы, даже такое вкусное и здоровое лакомство сопряжено с риском, и он продолжает с присущей ему учтивостью:
Я рекомендовал бы, если тебе, любезный читатель, хочется увидеть Венецию, и ты окажешься там летом, когда они созревают, избегать употребления их в неумеренном количестве. Ибо сладость их настолько соблазнительна, что многие забывали об умеренности и съедали их столько, что тем самым приближали свою безвременную кончину… На самом деле фрукт этот кисло-сладкий. Сладок он на языке, но кислота его проявляется в желудке, если есть его без меры. И часто рождает он болезнь, которую называют дизентерией.
Очевидно, «другой прекрасный сорт, anguria» (арбуз) такой опасности не таит. Венецианцы «находят его замечательно подходящим летом, когда хотят подарить себе немного прохлады в часы зноя. Ибо он, — как до сих пор говорят многие опаленные солнцем туристы, — обладает самыми чудесными освежающими свойствами из всех фруктов Италии».
Глава девятая
Литературная Венеция: величие и разложение
Поэт-футурист Филиппо Томмазо Маринетти и его сторонники не мучились сомнениями, как относиться к Венеции. В 1910-м они взобрались на Башню часов на пьяцце Сан-Марко и сбросили в толпу распечатки своего памфлета «Contro Venezia passatista» («Против Венеции, влюбленной в прошлое»). Маринетти обличал этот «гниющий город, тоскующий по прошлому величию», город иностранцев, «рынок для торговцев поддельной стариной, магнит для снобизма и вселенской тупости… усыпанная золотом и каменьями ванна для космополитичных куртизанок». «Маленькие вонючие каналы» следует засыпать «осколками умирающих от проказы, рассыпающихся дворцов»; «внушительная геометрия металлических мостов и гаубиц, увенчанных дымовым плюмажем», должна разбить в прах «обваливающиеся изгибы старой архитектуры»; электричество должно прийти на смену солнечному свету. И все это для того — позже Маринетти на какое-то время сблизился с Муссолини, — чтобы создать индустриальную, милитаризированную Венецию, которая «сможет господствовать на Адриатическом море, этом огромном Итальянском озере».
Литературные образы Венеции как разлагающегося города, города декаданса распространились задолго до того, как радикальные предложения Маринетти изящно спланировали на Пьяццу. В начале XVII века Яго представлял Отелло Венецию «богатых баловней своей отчизны» и женщин, которые «не от небес таятся, а от мужей». Но Яго — не самый достойный доверия свидетель, и в целом репутация города в то время была совсем иной. В Средние века и эпоху Возрождения иностранцы приезжали в город, чтобы полюбоваться его красотой, богатством, великолепными церемониями, образованными куртизанками и республиканской конституцией. Зачастую они любовались всем этим одновременно, вот почему, наверное, стандартное определение Венеции как «торжествующего города» столь часто цитируют в посвященных ей книгах. Невозможно точнее описать одним словом такие разные и волнующие грани одного и того же города. (В начале пятой главы приводилась соответствующая цитата Филиппа де Комина.)