Казалось бы, иллюзии должны были развеяться как дым. Но нет, напротив, эти картины только подкрепили его представление о Венеции, где прошлое наполняет чувством настоящее: «тысячелетняя свобода» республики осталась в прошлом, но она все еще где-то здесь, и «в бедствиях, почти забытый миром» город
(«Venezia passatista!»[32] — так и слышится недовольное бормотание Маринетти.)
Такое вполне возможно во все еще окруженной морем Венеции XIX века, где повсюду видны символы славного прошлого, которое продолжает жить в литературе. Создавая свой собственный мир, воображение может беспрепятственно бродить в этом «рассаднике львов». Здесь Байрон мог вести личную жизнь открыто, назло покинутой им Англии. С тех самых пор, как он в ранней юности путешествовал по Средиземноморью в 1810–1812 годах, «отправиться за границу» означало для него «вырваться на свободу». Побег стал насущно необходим после весьма неудачного брака с Аннабеллой Милбэнк и его скандальных последствий. Большая часть светского общества, которая еще недавно осыпала лестью автора первых двух песней «Чайлд Гарольда» и экзотических восточных сказок, теперь подвергла его остракизму. Ходили слухи, что он сошел с ума. Долги его продолжали расти быстрее прежнего. Вскоре после того, как раздельное проживание с женой было оформлено официально, он уехал, потрепанный, но свободный, на континент. В Венеции он воспользовался терпимым отношением местных жителей к слабостям и пристрастиям иностранного милорда.
В 1818–1819 годах Байрон жил в палаццо Мочениго на Большом канале. Здесь у него было немало случайных любовных связей (он заводил их не только в силу давней привычки, но и с намерением насолить традиционному обществу, которое он покинул или откуда был изгнан) и два более продолжительных романа. Но, давая волю страстям, поэт в то же время оставался и сторонним наблюдателем, исследующим эти любовные истории как некий «венецианский феномен». Марианна Сегати, жена «венецианского купца», мануфактурщика, который весьма кстати часто отлучался из города, была «совсем как антилопа» с «большими черными восточными глазами», какие редко встретишь в Европе. Байрон терпел совершенно не по-английски кипучие страсти своих любовниц и наслаждался ими: Сегати в припадке ревности отшлепала родственницу и без сил упала в его объятья; Маргарита Кони, famanna, или жена булочника, появившаяся в палаццо Мочениго в качестве экономки, как-то раз отколотила свою соперницу: «все смешалось — и сильно пострадали прически и носовые платки», — а когда их отношения с поэтом подошли к концу, попыталась зарезать его и бросилась в канал. Правда, в письмах Байрон может преувеличивать некоторые подробности, ведь он занят разработкой своего собственного, изменчивого и постоянно обновляющегося образа.
Байрон безоглядно погружался в буйство карнавала, хотя под конец даже и у него силы начали иссякать, и в минуту усталости он отправляет своему другу Томасу Муру стихотворение о том, что мечом уже истерты ножны, а душой — приютившая ее грудь.
В том, что написано в Венеции или о ней, нередко проглядывает меланхолия, охватывающая нас по окончании праздника. Но не все время поэт предавался нежной печали, находилось время и для решительных действий. Будучи прекрасным пловцом, однажды он проплыл от Лидо вдоль всего Большого канала (около 6 километров). Этим он претворял в жизнь свое убеждение, что дела значат больше, чем слова. И одновременно подтверждал уже вполне сложившийся миф о себе. Сам Байрон больше ценил свой ранний подвиг, когда, подражая легендарному Леандру, он переплыл Геллеспонт. Но в Венеции подобное деяние обретало особый смысл. Город был местом достаточно мистическим, и соединиться с его водами означало причаститься его мифа.