А иные водные приключения скорее заставят нас улыбнуться: ну чего можно ожидать от неуклюжих обитателей сухопутных городов, если они вдруг оказываются там, где на месте привычных улиц струятся воды каналов? И тем не менее эксцентричный англичанин Фредерик Рольф, «Барон Корво» (1860–1913), который жил в Венеции в 1908-м, сумел выйти из истории с неожиданным купанием в рио ди Сан-Вио, пусть и с комическим, но достоинством. В статье «О падении в канал», напечатанной в «Blackwoods magazin» в 1913-м, он рассказывает о том, как однажды, управляя гондолой, потерял равновесие, и, услышав испуганные возгласы случайных прохожих, решил изобразить «что-нибудь по-настоящему редкое и здравое, о чем можно почесать языками». Он «проплыл, погрузившись под воду, примерно тридцать ярдов вверх по рио и шумно вынырнул (под гром приветственных криков) в совершенно неожиданном месте, с абсолютно непроницаемым лицом и неизменной трубкой в зубах».
Байрон покинул Венецию, прежде всего, потому, что встретил там и полюбил графиню Терезу Гвиччиоли, за которой последовал в ее родную Равенну. В свой венецианский период он, к счастью, не только бурно жил, но и много писал. Венецианская повесть «Беппо» в своей намеренной склонности к отступлениям и виртуозном использовании восьмистиший стала предвестницей его шедевра — «Дона Жуана», начатого в палаццо Мочениго летом 1818-го. Позже он написал две пьесы в стихах о выдающихся фигурах из венецианской истории «Марино Фальеро, венецианский дож» и «Двое Фоскари». Но наибольшее влияние на несколько поколений европейцев и американцев оказала четвертая песнь «Чайлд Гарольда». Именно по ней судили о Венеции те, кому еще не довелось увидеть ее воочию, ожидая, что предстоящая встреча пробудит в них чувство соприкосновения с былым величием города и его чарующей меланхолией. Широко известный образ жизни Байрона укрепил репутацию Венеции как города декаданса, этому же способствовали воспоминания Казановы и рассказы о куртизанках прошлого.
Среди тех, кто составил свое представление о Венеции задолго до встречи с ней по «Чайлд Гарольду», был Джон Рескин (1819–1900). Однако в его произведениях и рисунках Венеция зачастую предстает как вполне реальный город, очерченный более четко, чем в байроновских образах. Он в мельчайших подробностях изучал памятники, стремясь понять каждый мотив, принципы построения каждого узора, часто описывая и сохраняя для потомства детали, которые скоро будут утеряны из-за небрежного обращения или неверно проведенной реставрации. С другой стороны, отношения Рескина с Венецией по-своему не менее иллюзорны, чем байроновский «кумир сердца» или растворенные в солнечном свете дворцы и каналы, написанные У. Тернером в 1830-е. (Иллюстрации Тернера к популярному изданию 1830 года поэмы Сэмюэля Роджерса «Италия», так же как и сама поэма, оказали влияние на раннего Рескина.) Для него этот город — сон, жаркая дискуссия, столкновение архитектурных и более общих идей, принадлежавших разным людям. В «Камнях Венеции» (1833) Рескин не устает говорить о том, что архитектурные стандарты отражают «моральный или аморальный нрав государства»; византийский и готический. Это не только архитектурные стили, но и результат общего состояния нравственных устоев, что некогда отчетливее всего проявилось, как видится Рескину, в Венеции. Готическое искусство, например, олицетворяет здоровое общество, в центре которого находится ремесленник. Ансамбли эпохи Возрождения выглядят живописными только по контрасту с их истинно готическими соседями или с повседневной жизнью и зелеными морскими волнами. Со времен Средневековья, за редким исключением (рассуждения Рескина обычно завораживающе непоследовательны), балом правили враги искусства и нравственности. Над Венецией нависла угроза в лице модернизаторов с их уродливыми газовыми фонарями «на высоких железных столбах по последней бирмингтонской моде» (его передергивает от одной мысли о серенадах при свете газовых фонарей) и более всего — с их железнодорожным мостом, соединившим Венецию с материком в 1843-м.
Город все больше и больше приходит в упадок, в чем отчасти повинны и те, кто, подобно самому Рескину в юности и его предшественникам-романтикам, бездумно восхищается полуразрушенными старыми зданиями. Истинная Венеция скрыта в тумане романтических мечтаний, и последние триста лет немало ее изменили. «Энрико Дандоло или Франческо Фоскари… в буквальном смысле слова не узнают ни одного камня великого города»: