Рескин наверняка властвовал орнаментами, их дело не командовать, а служить. «Если ты более не хозяин орнамента, если позволяешь ему быть хозяином, если позволяешь орнаменту что-то тебе предписывать, то это конец, оскорбление, препятствие, бесчестье. А он только и стремится всегда, закусив удила, действовать по собственному плану». Почему один раз ты заходишь внутрь, а другой — нет, загадка, которую я нынче раскрывать не стану, я просто думаю о мудром уроке Рескина, смотрю на фасад, замечаю, что поворачиваю голову вслед за тремя арками raccordi laterali[51], читаю у Лоренцетти, что мощи Иоанна Крестителя привезли в Венецию, когда дожем был Пьетро III Кандиано, то есть в X веке, читаю, что в этой церкви крестили Вивальди, захожу внутрь, и в тот же миг внешний мир исчезает, развеивается. Некоторые церкви более святы, нежели другие, тут уж ничего не поделаешь. Процеженный свет, отсутствие людей, размеры, тишина, усталость, глаз цепляется за какой-то предмет, деталь картины, уму это непостижимо, рациональное здесь вне игры, не в счет. Но в чем же тогда дело? Над главным алтарем — полотно Чимы да Конельяно. На время я притворяюсь японцем и не понимаю изображения. Что там происходит? В необычайно пышной раме, на описание которой ушло бы несколько часов, стоит полунагой мужчина в набедренной повязке. По его лицу я не вижу, чтобы речь здесь шла о торжественной минуте, и все же наверняка так и есть, потому что именно он занимает здесь центральное место. Справа от него три крылатые женщины, у одной в руках красное полотнище, у другой — синее, вероятно его одежды. Он стоит босыми ногами в песке, спиной к воде. Берег реки у него за спиной густо порос дикими растениями, еще дальше, в глубине картины, виднеется всадник на лошади, которого это зрелище как будто совершенно не интересует, он, видимо, на пути к высокому холму и крепости вдали, куда ведет песчаная дорога. Еще дальше, за вторым зданием, похожим на дворец или на церковь, высятся голубые горы, но ты в общем-то оставляешь их без внимания, поскольку оно переключается на второго мужчину, который, вытянув правую руку, держит над головой первого чашу. Спроси меня японец, что там происходит, я бы сказал ему, что Иоанн Креститель совершает обряд крещения Христа, а сам бы задался вопросом, кого, собственно говоря, крестил Иоанн и откуда ему известно, что вода в чаше обладает силой учредить религию, но этот вопрос, пожалуй, теологическая бессмыслица. Женщины, о которых я упомянул, конечно же ангелы, сложившие крылья за спиной и безмолвно наблюдающие за происходящим, а птица, словно бы парящая надо всем этим в небесной голубизне и окруженная целой эскадрой крылатых детских головок, разумеется, Святой Дух. Как Иоанн, так и ангелы стоят на земле, возвышаясь над Христом, и с виду все происходит в полной тишине. Как долго можно смотреть на картину? Тишина созерцаемого сомкнулась с тишиной церкви. Только когда входит первый посетитель, волшебство развеивается, но, снова выйдя на улицу, я знаю, что прихватил с собой частицу тишины, которая позднее пригодится мне в каком-нибудь путешествии или в книге, запас, провиант, прежде его называли дорожным пропитанием.
О форме Венеции, о «разбитой коленной чашечке» Валерии Луизелли или о «раздвоенной креветке», которую другой писатель увидел во Дворце дожей в знаменитом виде города с птичьего полета, работы Якопо де Барбари, можно долго спорить, но, когда я сейчас сижу перед огромной картой лагуны, форма города бросается в глаза прежде всего своей малостью. Согласен, карта большая и, собственно говоря, посвящена не скученной форме, которую мы именуем Венецией, а лагуне, что столетиями защищала город, однако теперь порой ему угрожает. Ровно тысячу лет никто не мог напасть на Венецию, болота, мелководье, неведомые проходы, песчаные банки — все объединилось с городом, чтобы сделать его неприступным, и чем дольше смотришь на карту, тем более странным становится окружающий тебя город со всеми его церквами и дворцами. Господи, да как же в этой топкой заболоченной местности могло возникнуть нечто столь компактное, этакий сжатый кулак среди ничто. Колено, кулак, креветка — стоит побродить час-другой, и эти сравнения опять становятся совершенно абсурдными, однако на карте продолжают существовать. Белые пятна, голубые штриховки, цифры, отмечающие мелководья, все говорит об опасностях для несведущих людей, которые рискнут туда сунуться. В минувшие месяцы я читал фундаментальную работу Джона Джулиуса Норвича по истории Венеции, войны, морские сражения, медленная колонизация Адриатического моря, борьба с жителями далматинского побережья, захват греческих островов, постоянно меняющиеся отношения с Византией, участие в крестовых походах, физическое уничтожение столицы другой державы, а позднее месть ислама, бесконечная вереница побед и поражений, причем физическое существование лагуны в итоге всегда являло собой тайное оружие, которое было у Венеции буквально под рукой, пока другой способ ведения войны не упразднил такую оборону и не заставил последнего дожа снять свой странный головной убор со словами: «Он мне больше не нужен».
Мореходное искусство, навигационные умения, героизм и верфь Арсенала, где можно было постоянно строить новые и новые корабли, — достаточно одного дня в Морском музее, чтобы все это осмыслить. Среди стягов и носовых скульптур, моделей кораблей и абордажных крючьев, портретов морских героев и старинных знамен и рыцарских регалий я бродил часами, рассматривая необычайные машины и предметы, изобретенные людьми, чтобы истреблять друг друга, но и восхищаясь похожими на рыб и птиц кораблями, на которых венецианцы столетиями покоряли окружавшее их море. Должно быть, и правда мужчину при полном параде на высоком изукрашенном корабле соединяли с неистовой невестой-водой интимныс отношения — ведь именно так дож каждый год на своем буччинторе[52] выходил в море, чтобы обручальным кольцом скрепить сей союз.
Далекие отголоски этого до сих пор видятся мне в манере, в какой молодой мужчина или женщина, на каждой остановке швартующие вапоретто, обращаются с причальным канатом, ведь и это тоже связь, причем в буквальном смысле. Канаты крепкие, волокнистые, соломенного цвета, солидной толщины, их петлей накидывают на сваю, завязывают узлом, подтягивают судно к берегу, чтобы каждый мог сойти и зайти. Все совершенно автоматично, вероятно, они ни о чем не задумываются, а я вижу здесь своего рода балет, серию изящных движений, свидетельствующих о прекрасном знакомстве с канатом и судном и с вечно подвижной водой, с которой обвенчаны все венецианцы. Порой, долго наблюдая за их манипуляциями, я думаю или грежу, что тоже мог бы все проделать, хотя это наверняка иллюзия. Когда судно вдруг резко двигается либо когда расстояние или перепад высот между берегом и судном достигают крайнего предела, ты, пассажир, если сходишь на сушу или ступаешь на борт, сам становишься участником балета, ведь рука матроса мгновенно устремляется тебе на помощь. Зыбь, движение, качка, снежный шквал, высокая вода, дождь, хлещущий по палубе, ветер, треплющий верхушки волн, движение слишком большого корабля, проходящего мимо, нервозная суета копошащихся вокруг водных такси, гондолы, которые надо уберечь в их солидном плавании, грузовые катера, полные городского мусора, и большой паром, что идет на материк и выглядит как высокий викингский корабль, затор разом из многих судов и торможение у пристаней — все, что на совершенно разных скоростях одновременно находится на воде, становится частью большого балета, который исполняется здесь круглые сутки на протяжении веков, изменились только типы судов, суть же осталась прежней, общение людей с водой и корабли как продолжение людей, или наоборот. Венецианцы — водные люди, обитатели плавучего, зыбкого города-амфибии.
НАЗВАНИЯ
Названия на карте лагуны возбуждают желание путешествовать. Хочется уйти из улочек и людских толп, от церквей и святых. Венеция окружена стеной воды, временами здесь вдруг одолевает клаустрофобия, и тогда мне необходимо выбраться вон. Лаго-делле-Тецце, Понте-делла-Муза, Фонди-деи-Сетте-Морти — вот такие названия люди дали этому мокрому миру, нет ничего лучше, чем мчаться на вапоретто по всей этой воде. Озеро Тецце, мост Музы, Глубины Семерых Мертвецов — названия непонятны, надо все выяснить. Я решил отправиться в Кьоджу[53], но в точности не знаю, как туда добраться, а в расспросах не вижу смысла. На карте длинная узкая полоска Лидо расположена прямо напротив города, в конце полоски находится Альберони, а под ним еще более узкий и длинный остров с местечком под названием Пеллестрина, но моста между островами нет. На Аидо внезапный шок из-за автомобилей, а вдобавок сопутствующее явление: люди вдруг тоже выглядят иначе. Однако же там стоит и автобус с табличкой «Пеллестрина», автобус, которому мост явно не нужен. Как такое возможно, я пока не обдумал, просто сажусь, сначала мы несколько времени едем по застроенной территории, мимо знаменитого «Отель-де-бэн», где Харри Мулиш следом за Томасом Манном всегда проводил один из летних месяцев. Зрелище печальное, былая слава, заколоченные окна, напротив пустой пляж. Кафка, Манн, Мулиш — пожалуй, так могло быть. Проезжаем несколько километров, и вдруг надо выходить, всем пассажирам надо выходить. Автобус порожняком едет дальше — неразгаданная загадка. Спрашивать мне все еще не хочется, и вместе с другими вышедшими пассажирами я жду, когда придет следующий автобус, которого они явно ждут с большой уверенностью.