ИГРА БЕЗ КАРТ
Не хочу ни к чему принуждать читателей, но допустим, они все-таки возьмут с собой карту. Тогда что же такое другой конец и как туда добраться, ни разу не воспользовавшись вапоретто? В венецианском лабиринте можно начать в любой произвольной точке и попробовать без карты добраться до другого его конца, а каков этот другой конец, каждый решает сам. Мой — тот конец Кастелло, где расположен прежний венецианский собор, Сан-Пьетро. Почему? Огромная церковь лежит на островке, который тоже называется Сан-Пьетро, и, по моему ощущению, именно там город кончается, поскольку там ты один, смотришь на лагуну и не видишь ее другого берега. Вот туда чутье и ведет меня, без карты, без расспросов. В конце концов всюду есть таблички с названиями, я здесь не впервые и знаю, куда направляюсь. И конечно, я добрался. В рассказе Борхеса Абенхакан эль Бохари, создавший лабиринт, чтобы уберечься от своей судьбы, умирает среди бесконечных стен, которые сам же и построил, а в мои планы такое не входило. Однако могу посоветовать каждому, у кого есть время, разок последовать моему примеру. Выберите произвольную точку, идите к ней без карты, не садитесь на вапоретто, идите только мостами, вот в чем сложность. Куда ни попадете, это всегда будет Венеция, и там, где людей поменьше, вы обнаружите больше сюрпризов, хотя бы потому, что в буквальном смысле увидите больше. Как у меня получилось, я уже не помню. Погода была вполне приличная, с севера задувал ветер, отчего вода поменяла цвет, я был прохожим среди незнакомцев, каждый из которых имел цель, и слышал свои шаги среди множества других, а потом вдруг стало тихо, и я слышал уже только свои шаги в узкой улочке, где никому больше ходить не хотелось. Тогда-то и замечаешь, сколько знаков оставлено людьми — истертые гербы, изображения животных и профессий, вещи, стремящиеся сказать что-то, чего мне уже не понять. Этот город — хранилище минувшего, пожалуй, каждый что-то оставил, что-то нацарапал на стене, не желал просто исчезнуть. Я вышел к вокзалу, оттуда двинулся мимо Босоногих, мимо церкви и сада, который теперь знал, затем свернул от Большого канала налево, в большую торговую улицу, пересек площадь с церковью, но, когда казалось логичным пройти напрямик, я очутился по соседству с Гетто[70], сел на площади на лавочку и заметил, как приятно пахнет сдобой, ведь рядом располагалась пекарня, я зашел туда, перекусил чем-то с непонятным названием, поразмыслил о том, что этот город всегда очень близко соседствовал с Востоком, и продолжил путь, порой все казалось знакомым, как Фондамента-делла-Мизерикордиа, благодаря чему я сообразил, что нахожусь неподалеку от церкви Мадонна-делл’Орто, мост, улица, переулок, окольная дорога, стена дворца, поворот, герб, дата, опять стена, переулок, упирающийся в канал, и вдруг Фондаменте-Нуове с запретными в моей игре остановками вапоретто, направляющихся на острова и кладбище, потом львы Оспедале с их древними мудрыми ликами, дальше держу правее, трижды заплутал и в итоге все же вышел на Скьявони с ее югославскими и далматинскими воспоминаниями. Дальше было уже несложно, поскольку я некоторое время жил в этих местах и с тех пор сохранил любовь к Виа-Джузеппе-Гарибальди, не только из-за памятника герою, который выглядит так, будто в любую минуту может затянуть громкую песню, но в первую очередь из-за сада у него за спиной и улицы у его ног, ведь эта улица широкая и абсолютно нормальная, магазины, кафе, газетные киоски, она могла бы находиться едва ли не где угодно, и, очутившись на ней, на миг освобождаешься от всего, ведь там играют дети, там возят в инвалидных креслах старых дам, там мужчины моего возраста, которые уже все знают, обсуждают мировые проблемы за бокальчиком вина, такого же черного, как винно-черное море у Гомера. Дальше улица сужается до двух набережных по берегам Рио-ди-Сант’Анна, дома там чуть более унылые, я вижу, что вода оставила свои следы в кирпичной кладке, ведь вода тоже писатель, ей до всего есть дело, она грызет истрийский камень точно так же, как и каштановую древесину свай, трудится каждую секунду ночи и дня, лижет и поедает камень, оставляет предупреждение, докуда может подняться, знает, что когда-нибудь поглотит этот город, без устали грызет, лижет, сосет и разъедает, как и ветер, с какой бы стороны он ни задувал, даже когда ему не сопутствуют град, или дождь, или обжигающая кусачая пыль пустыни, он веками бесчинствует здесь на свободе. Кирпич уязвим, все стихии ему враждебны; когда покрывающая его штукатурка из белой становится серой, а потом чернеет и в конце концов осыпается, кирпич бесстыдно выставляет напоказ свое красное нутро, которое мало-помалу теряет цвет, становится мертвенно-желтым от распада и поражения, об этом тоже рассказывают стены Венеции, знакомые и с еще более жестоким законом неотвратимой судьбы: даже самый прочный и блестящий мрамор не бессмертен.
Каждое судно, хоть самое маленькое, тоже мимоходом пишет эту повесть, а прохожий, то бишь я, хочет перебраться через канал Сан-Пьетро, уже видит наклонную башню, стоящую подле церкви, но не имеющую к ней отношения, с этой минуты я знаю здесь каждый метр, я на другом конце своего лабиринта, приближаюсь к выходу, мне знакома вот эта стена, где на уровне глаз растет неведомое растение, я помню его с прошлого года, это моя любимая загадка: как растение, зеленое и сильное, может вырасти из сплошной стены, какая здесь чувствуется беспредельная сила воли, почвы нет, только кирпичная кладка, ветер, занесший семечко в крошечную вмятину, дождь, влажный воздух лагуны и неистребимая воля выжить, во что бы то ни стало. Надо будет выяснить, как это растение называется на моем родном языке, хотя бы потому, что как раз названия неброского бывают очень красивы. Сам я назвал бы его камнеломкой, а тот, кого я мог бы спросить и кто написал одну из самых замечательных книг о Венеции, умер. Имя его — Предраг Матвеевич, и об этом городе он написал на хорватском книгу, где речь идет не о дворцах и церквах, а о различных формах причальных свай, о названиях исчезнувших предметов, об инструментах, какими на протяжении веков пользовались корабелы, о разных сортах хлеба, которыми здесь когда-либо питались и которые восходят к космополитическим мирам, привезенным венецианскими кораблями из-за океана, но еще и о том, что я называю неброским, о растениях, на которые никто и никогда не обращает внимания, поскольку растут они под ногами, ведут свое незримое существование на краю набережных, меж ступенек церквей, на стенах и под мостами. Чуть не сказал — «безымянное существование», но это неправда. В книге Матвеевича, которая по-немецки называется «Das andere Venedig», то есть «Другая Венеция», у таких растений есть вполне определенные названия, там они именуются SeebeifuB, Leinkraut, Schollkraut, Wasserklee, Kornelkirsche. BeifuB — это полынь, Leinkraut — льнянка, насчет Schollkraut[71] мой словарь молчит, Wasserklee — водяной трилистник, a Kornelkirsche — кизил, с этим я разобрался, однако ж надо их еще и распознать. С его книгой в руках я заглядывал под мосты, где ему попадались иные из этих растений, но, когда ты не на лодке, трудновато что-нибудь разглядеть под мостом, а он видел там кизил, именуемый в Венеции muraiuola, «поскольку он цепляется за стены». Может, мое растение — кизил? С фотографией в руке я разыщу его, прежде чем напишу последние слова этой книги. А пока остаюсь благодарен Матвеевичу, ведь он провел меня по другой Венеции, по таким местам, где надо смотреть во все глаза, чтобы увидеть то, чего иначе нипочем не увидишь, как, например, полураздетую женщину, держащую в левой руке платье, которое явно только что сняла. Она изображена на гипсовом рельефе очень высоко на карминно-красной стене, кому-то хотелось что-то нам поведать, а мы уже не понимаем что, ее лицо под неким подобием тюрбана испуганно, будто ей нужна помощь, часть правой руки отсутствует. Не мешало бы записать ее роман, рассказ полураздетой женщины высоко на стене в другом столетии, когда кто-то — кто же? — пожелал, чтобы мы ее увидели, но зачем?
Если Венеция — остров, состоящий из островов, то Сан-Пьетро — остров за пределом этого острова. Он самый дальний и присоединен всего лишь двумя мостами. Не будь наклонной колокольни и большой церкви, где прежде жил патриарх Венеции, кто бы туда отправился? Несколько улиц, церковь, перед нею маленький сквер, где старушки выгуливают собак, — для меня вполне достаточно. Колокольня стоит непонятая, высокая, с совершенно неразличимым рельефом наверху, предназначенным исключительно для ангелов и птиц, но, чтобы добраться до нее, надо прежде миновать несколько улочек, пугаясь, когда кто-то вдруг выходит из-за угла. За мостом я свернул налево и стою у воды. Она здесь низкая, буроватая, странные водяные растения колышутся из стороны в сторону, подводные растения — совсем иные обитатели этого города. Прямо у воды — улица называется Квинтавалле, — обогнув угол стены, видишь поврежденный рельеф. Замечательный старый путеводитель Лоренцетти, где описан каждый камень Венеции, знает, как он называется: это мраморный табернакль, un tabernacolo marmoreo, в данном случае мраморный ковчег, слово, потихоньку исчезнувшее из нашего языка. Если б я не знал, что речь здесь идет о Марии, я бы просто увидел сидящую на троне женщину с младенцем на коленях, которая передает ключи какому-то старику. На старике тройная корона, и, если тебе известно, что такое тройная корона, ты знаешь, что перед тобою папа, а поскольку в руке у него большой ключ, это, стало быть, Петр, первый папа римский. Загадочность изображений, когда они обозначают буквально то, что видишь, способна навести на странные мысли. На миг я воображаю себя китайским туристом из Ханчжоу, отбившимся от группы, — что я увижу в таком случае? Младенца с одной ножкой, на коленях у молодой женщины, чья юбка вконец рассыпалась, каменную птицу, замершую над фигурами. Без сомнения, это рассказ, но что он означает? Я всегда задерживаюсь тут ненадолго, на сей раз кто-то поставил внизу горшочек с лиловатыми цветами и листиком вроде как у шалфея. Рельеф все тот же, но это, конечно, неправда, двое зловредных художников — ветер и дождь — трудятся над ним уже не одно столетие, а когда закончат, рельеф исчезнет. Когда-то, пишет Лоренцетти, здесь проходили «estremi limiti della citti»[72], здесь люди первой островной конфедерации вышли в лагуну, когда город еще не был построен. Зная об этом, идешь все-таки немножко по-другому. Олнволо — вижу я немного погодя на табличке с названием улицы, ведь когда-то здесь цвели оливы, а район называется Кастелло, си-речь Крепость, потому что когда-то здесь был форт, построенный первыми венецианцами для защиты от захватчиков. В этом месте, должно быть, еще до 1000 года стояла церковь, с епископом, подчинявшимся патриарху Градо, что позднее в истории привело к великому и непримиримому соперничеству, конец которому будет положен папой Николаем V лишь в 1451 году, когда он сделает епископа этой церкви патриархом Венеции. В маленьком сквере перед собором безлюдно, ветер с канала Сан-Пьетро, шелестящий скудными кронами деревьев и разметающий пыль возле собора, знает об истории все. До 1807 года это была главная церковь города, потом главенство перешло к Сан-Марко. Вдали мне видны высокие, неприветливые стены Арсенала. То, что, наверно, некогда было дворцом патриарха, выглядит печально, заброшенно, стены обветшали, краска облупилась, внутри, вероятно, еще сохранились византийские элементы, но здание на замке.
70
Гетто — изолированный каналами участок района Каннареджо, куда во времена Венецианской республики были выселены евреи.