— Нунциата, Пиа, — ответила она, выдержав короткую паузу.
— …и младший лейтенант Пиа Нунциата, — закончил Дзен».
Пожалуй, я не прочь продолжить их историю, но это не моя книга, и думаю, Майкл Дибдин тоже был бы не в восторге.
В моем собственном рассказе я отправляюсь на поиски полицейского участка, где работают как Дзен, так и Брунетта. В романах вымышленные полицейские порой работают в подлинных участках, и коли так, подлинный участок находится на площади Кампо-Сан-Лоренцо, напротив заброшенной церкви Сан-Лоренцо, рядом с нынешним домом престарелых. Все правильно. Вапоретто доставил меня из моего монастыря на островке Сан-Джорджо к остановке «Сан-Дзаккария», и под защитой двух святых я иду искать третьего и конечно же опять плутаю. Венецианцы нарочно прокладывали улочки-тупики. Тенистый переулок подле Дзаккарии, на карте безымянный, явно не тот, что мне нужен, хочешь не хочешь, я возвращаюсь на площадь перед Сан-Дзаккарией (пешеход в Венеции всегда храбро возвращается по собственным следам), а затем, повернувшись спиной к церкви, смело иду через площадь Кампо-Сан-Проволо к Фондаменте-делл’Осмарин, попутно думаю, что у всех этих названий есть история и интересно бы про нее разузнать, у моста, который ведет на улицу Калле-Мадонна и делит канал на Рио-деи-Гречи и Рио-Сан-Лоренцо, сворачиваю влево, и я на месте, без посторонней помощи. За мною следуй в хаос, все в порядке. Вот в этом белом оштукатуренном здании работал Аурелио Дзен и, по-моему, до сих пор работает Брунетта. Тому, кто не верит в книги, здесь делать нечего. «Polizia di Stato, Questura, Commissariato di San Marco»[28] — написано на вывеске. Под одной из двух видеокамер белая штукатурка облупилась, и здание будто демонстрирует исподнее. В вестибюле я вижу табличку «Sub Lege Libertas». «Свобода в рамках закона». Стоит мне войти внутрь, и я сам обернусь персонажем, против этого автор возражать не станет. Хорошо бы выпить с Дэеном по чашечке эспрессо, а с Брунстти — по рюмочке траппы, посмотреть, какие цветы красотка Элеттра нынче выбрала на Риальто для комиссара; я гляжу вверх, на окна, Брунетти так часто стоит там, глядя на площадь или размышляя о тайных сетях крупной и мелкой коррупции, в которой погряз этот город и которую Донна Леон описывает так ярко и так беспощадно, что ее книги переводят на все языки — кроме итальянского. Не знаю, может, все дело в страхе с большой буквы, а может, им просто хочется спокойно жить в любимом городе. Брунетти смотрит мне в спину, а я пересекаю мост, выхожу на безлюдную площадь, хочу зайти в церковь, но попадаю в странные руины, они сами по себе произведение искусства, апофеоз разрушения, будто здесь потрудился великий художник, но только негативист, перекрывший даже связь времен. В Первую мировую войну в Сан-Лоренцо попала бомба, и его больше не отстраивали. Я гляжу в загадочные глубины, на голые кирпичные стены, подземные деревянные перегородки, пустую часовню, разбитый кирпичный пол. Между некогда порфировыми колоннами слева и справа еще две, изувеченные, присыпанные серой пылью, стены выглядят как артеповера[29], просто не верится, сколько оттенков коричневого и серого может создать медленный распад. Гирлянды ангельских головок, ржавые строительные леса — порой развалины говорят о стиле и постройке куда больше, чем невредимость. Когда-то здесь был похоронен Марко Поло, но могила его утрачена, он по-прежнему в странствии.
СТАРИННЫЙ ТУРИЗМ
Качка. Туда-сюда, кач-кач. Кач-кач-кач-кач. Наконец-то я рискнул. Десятый раз в Венеции и впервые в гондоле. Когда я рано утром пью кофе на углу Новых Прокураций, они стоят рядом — гондольеры. Пространные разговоры о вчерашнем матче на едва понятном венецианском диалекте. На воде холодно, теплый капюшон просто спасение. У набережной шеренгой стоят их стройные, черные птицы-лодки, птичьи головы (это действительно птичьи головы, присмотритесь) нацелены на остров, где я живу. Почему мне никогда не хотелось? Потому что это абсолютное венецианское клише?
Пожалуй, как-то очень уж по-детски. Из-за лиц пассажиров в гондолах? А что в этих лицах особенного? Нестерпимое блаженство наконец-то достигнутого, абсолютное венецианское крещение, так что ты навсегда причастен к этому месту? В одной гондоле с Томасом Манном, Мэри Маккарти, Францем Кафкой, Генри Джеймсом, Эзрой Паундом, Луи Куперусом? Ich bin auch ein Berliner[30], так, что ли? Или все дело в выражении лица, с каким нас позднее увидят соседи в Канзасе, Билефельде, Вакаяме, Новосибирске, Барнефелде? Будто там вни-зу, на воде, они, точно плащ, накинули на себя целый город, безмолвный, покачивающийся миг свершения, зыби, водного шепота вокруг на тихих каналах, незримый человек за спиной, гребец с его ритмичными, решительными движениями. И все же большинство людей не находят должного выражения лица, хотя стараются изо всех сил. И вся штука наверняка вот в чем: они знают, что поездка не имеет цели и скоро они опять вернутся в точку отплытия. Какое выражение принимает твое лицо, когда пассажиры вапоретто, которые куда-то направляются, глядят на тебя?
Никогда я не отваживался больше чем на трагетто[31], тоже гондолу, но только от одного конца Большого канала до другого. Неуверенный шаг в лодку, крепкая рука гребца подхватывает тебя под мышку, пробуешь стоять, не теряя равновесия, или сразу садишься на узкую скамейку, чтобы не потерять лицо. Лицо или равновесие — вот что главное. Нет, я такого никогда не делал. В прошлом году, когда в Венеции шел снег — мы тогда снимали маленькую квартирку у площади Сан-Самуэле, на задворках выходящего в переулок давнишнего дворца (темное, неприметное помещение за решетками, с собакой, которая вечно тявкала, когда мы входили, и практически без вида на воду), — я рано утром видел, как мимо плывут сияющие от счастья японцы, тесной кучкой, под зонтиками, капюшоны и шапки в снегу. Гондольер пел о солнце, смахивая с глаз снег. «О sole mio». Я любовался им. Лодка медленно шла мимо, и я не сомневался, что они никогда не забудут эту поездку, и мне очень хотелось знать, как по-японски будет «никогда». Если ты не сидел в гондоле, ты никогда не бывал в Венеции.
Все фотографировали всех: доказательство. В Японии покупают путешествие включая поездку на гондоле. Но разве для меня это причина отказаться от такой поездки? Промокшие китайцы под дождем, американцы с бутылкой просекко? Я пробовал найти своему вздорному нежеланию рациональное оправдание, ведь гондола — средство передвижения, в нее садишься, направляясь куда-либо, как раньше, когда никаких вапоретто еще не было. Просто покататься — это не цель, хотя обычно я всегда брожу по городу просто так. Гондола, еще более черная, чем другие, на ней гроб под шитым золотом покровом, на пути к острову мертвых Сан-Микеле, — вот это подлинное, квинтэссенция передвижения. Все прочее — туризм, притворство, театр, предназначенные для других.
А теперь? Теперь мы сами были этими другими и сидели в гондоле, шагнули в лодку неуверенно, но слишком грузно, лодка кренится, однако ж привычная рука подхватывает неуклюжие тела, сажает на подушку, можно начинать поездку, и тотчас мир меняется, живет над тобой, рядом, на набережных, теперь видны не лица, а обувь, дома вытягиваются, и вдруг обнаруживается все то, чего ты никогда не искал; мягкая зыбь завладела городом, стены предстают глазу как живая кожа, царапины, раны, шрамы, исцеление, старость, история, черные водоросли, зеленые водоросли, таинственная изнанка мостов, мрамор и кирпичная кладка, другие лодки, жизнь на воде в городе из камня и воды. Гондольер негромко называет имена церквей и больших построек, словно старик священник читает литанию, слушать которую необязательно. Порой я пытаюсь следовать за ним по карте, но очень скоро сбиваюсь. Иной раз, когда мы огибаем острый угол, он громко вскрикивает «Ой!», будто нашей жизни грозит опасность, но я уже смирился, слушаю, точно ребенок в материнской утробе, плеск околоплодных вод и совершенно не хочу рождаться вновь.
Воспоминание. Зимний день. На площади Сан-Марко лежит снег, но быстро стаивает. Я стою в одной из галерей, смотрю на мокрую площадь, думаю о том, что у меня на глазах талая вода медленно утекает, но, прямо как в стихотворении Нейхофа, реальность оказывается иной: я вижу не то, что вижу, ведь среди камней на площади словно бы находится источник, и я вижу, как в нескольких местах вода медленно поднимается, будто город пронизан порами. Сирен, что предупреждают о всерьез высокой воде, я не слышал, стало быть, вряд ли происходит что-то опасное, но все равно не могу отвести взгляд. Внизу должна быть земля, а не вода, город не корабль. Или все-таки? Я стою на камнях, я не Иисус. А я правда стою на камнях? Вдали я вижу людей, они тащат своеобразные настилы, у меня нет другого слова для этих продолговатых деревянных предметов с четырьмя металлическими ножками, по которым можно идти над поверхностью воды, а не брести по воде. Вода может подняться на полметра, и, когда такое случается, из настилов выкладывают узкие дорожки, где пешеходы могут разминуться лишь с трудом. Из лагуны выносит черный ил, мертвую воду Леты, реки забвения. Однажды мне довелось стоять рядом, когда чистили дно, грейферный ковш погружается в глубину и вычерпывает из царства мертвых угольно-черную грязь вместе со всякими предметами, которые окрасились в траурный цвет воды, город-двойник, дожидающийся в глубине своего срока.
29
Арте повера (бедное искусство,
30
«Я тоже берлинец» (нем.) — хотел сказать президент Джон Кеннеди на митинге в Берлине, но из-за неправильного употребления артикля получилось «Я тоже пончик», тем не менее эта фраза вошла в историю и стала крылатой.