Когда вода опять спадает, настилы остаются как напоминание, что все может повториться, что полная луна романтических полотен порой в дурном настроении принимается командовать водой. А поскольку с времен последнего оледенения в лагуне в десять раз больше воды, чем суши, люди на этом спорном участке между реками и морем спасались как могли. Тут, конечно, напрашивается мысль о Нидерландах и море. Ответвления дельты По несли песок с гор континента, им препятствовало морское течение, возникали песчаные мели, норовившие перекрыть лагуну, приходилось менять русло боковых рукавов дельты, чтобы их не заносило намытым песком и пресная вода через три проема уходила в море. На снимке, сделанном с большой высоты, лагуна выглядит как живой организм: судоходные пути — кровеносные сосуды, отведенные реки на севере и на юге — артерии, промышленные зоны Местре и Порто-Маргера — большие опухоли, а сама Венеция — небрежно отброшенная и потерянная драгоценность. Болота вокруг напоминают тогда мантию короля, сидящего на шатком троне из истрийско-го песчаника, спасительного камня, способного противостоять ненасытному аппетиту морской воды, как и сосновые — тоже истрийские — сваи, которые, как и в Амстердаме, вбиты глубоко в песок и глину и держат дома и дворцы. Сумевший создать все это может идти в поход и завоевывать мир.
РАССКАЗАННЫЕ КАРТИНЫ I
Три фигуры на фоне синевы неба[32]. Благодаря трезубцу понятно, какой бог имеется в виду. Но он не сжимает в руке это странное оружие, свой символ, оно за спиной у него и у темнокожей молодой женщины в темно-зеленых одеждах, голова которой вплотную рядом с ним. Кто держит его оружие, не видно. Это самый человечный его портрет, какой мне известен. Он большой и сильный, полуобнаженный, волосы длинные, черные, борода спутанная, седая, правый глаз смотрит влюбленно, второго не видно, но и одного достаточно, молодая кожа загорелая, блестящая, на груди несколько волосков, натруженные руки цветом темнее, как у крестьян и рыбаков. Он держит в них рог изобилия, опорожняет его перед своей визави — белокурой женщиной в венце. Монеты, светло-красный обломок коралла, нити жемчуга, все изображено настолько фантастически, что словно бы воочию видишь чеканку на монетах, фигуры в золотом и серебряном блеске, сокровище, что струится по его могучему колену на ее золотопарчовое платье. Нет ни малейшего сомнения, он не платит обязательную дань, но дарит любовь, и женщина, которой он отдает все, — Венеция. Длинной белой рукою, выпростанной из-под горностаев, она указывает на него, а в глазах ее читается наполовину удивление и, пожалуй, наполовину страх. Сексуальная соотнесенность очевидна, женщина красива, левая рука, в которой она небрежно держит скипетр, покоится на голове огромного пса с чудовищной пастью, она возлежит, откинувшись назад во всех своих одеждах, и занимает почти две трети полотна, так что кажется, будто он наплывает на нее тяжелой волной, как знать, что еще может случиться меж морским божеством и его любимым городом. Увидено во Дворце Дожей, в Зале Четырех Дверей, где послы дожидались аудиенции.
Пожалуй, Рескин неспроста называл этих двух женщин Карпаччо «Куртизанки». Женщины легкого поведения (из благоприличного общества), как сообщает мой французский словарь на случай, если я еще сомневаюсь. Почему Рескин полагал, что это шлюхи довольно высокого пошиба? Одежда у обеих венецианская, богатая, прически изысканные, украшений не слишком много, но они есть. У одной — роскошное декольте, но ведь это не редкость. Чем руководился Рескин? Собственной викторианской чопорностью? По легенде, он видел столько обнаженных фигур из полированного мрамора, что до смерти перепугался, когда в брачную ночь увидел волосы на лобке жены. Но я скорее склонен думать, что все дело в двух других вещах, изображенных на этой волшебной картине. Обе женщины глядят прямо вперед, отвернувшись от зрителя, глядят пустым взглядом, собственно в никуда. И хотя кое-что происходит, чудится, будто ничто не двигается, чудится, будто они ждут, а зачастую это — занятие продолжительное, не чуждое куртизанкам.
Что же мы, собственно, видим? Двух голубей, двух собак, вроде бы лапы одной их двух или лапы третьей, незримой. Женщина с декольте держит в правой руке длинную тонкую трость, в которую самая крупная собака вонзила острые зубы. Законы перспективы не сообщают мне, той же ли собаке принадлежат передние лапы, какие я вижу в левом нижнем углу картины, причем одна лежит на развернутой записке, которую я прочитать не могу: судя по цвету шерсти, думаю, да. В левой руке женщина держит тонкую лапку маленькой, сидящей столбиком собачонки, нагло глядящей на меня. У второй женщины на ногах как будто бы огромные зеленые вышитые шлепанцы, хотя, возможно, это просто выступающий подол ее юбки. Все эти вещи известны истории искусств, как, пожалуй, и значение похожей на ворону птицы, что стоит на земле прямо перед нею, вытянув вперед трехпалую лапу. У этой женщины тоже оцепенелый пустой взгляд, устремленный в никуда, удобства ради я называю его современным. В правой руке у нее не то льняной, не то шелковый платок, локоть лежит на высокой мраморной балюстраде рядом с гранатовым яблоком, насколько я помню, символом любви и плодовитости. Неизвестно, знает ли об этом мальчуган, не достающий пока головой до балюстрады. Так или иначе, его внимание целиком приковано к павлину, которого ему вообще-то хочется погладить. Рядом с павлином — пара женских туфель, модных в ту пору, но ходить в них, по всей видимости, вряд ли возможно.
Эта картина[33] выставлена в Музее Коррер, и, если случится молча постоять перед нею подольше, там, у женщин, словно бы тоже станет тихо. Согласно позднейшим теориям, женщины ждут возвращения мужей с охоты, однако загадку тишины это не разрешает. Одежда и объекты относят картину к определенному времени, но пустота взглядов и наглая враждебность маленькой собачонки отзывают моим собственным временем. Собачонка слишком много знает, и мы с ней знакомы.
Город, покинутый мною несколько недель назад, стал бумажным. Я уехал, а в Музее Коррер наконец-то открылась большая выставка Гварди. При жизни Франческо Гварди приходилось всегда уступать первенство Каналетто, хотя он, конечно, знал, что его картины лучше, ведь у него город жил, он вызволил дворцы из неподвижности, в которой их навеки запечатлел второй художник, и вода у него дышала, и было слышно, как на судах перекликаются матросы, и облака у него были личностями, которые так двигались над водой и над городом, что хотелось дать им имена. Один из друзей, знакомый с моими увлечениями, прислал мне номер газеты «Пайс» и страницу «Нью-Йорк таймс», посвященные этой выставке. Так что я опять немножко в Венеции.
Черно-белые изображения на зернистой газетной бумаге — такими картины видеть не стоит, они в плену неисцелимой серости, но я все равно чую краски памятью и ностальгией. На единственном известном портрете худой и слегка прозрачный живописец стоит с кистью в руке, будто стремясь что-то доказать, на палитре краски — белые и темные полосы, женственные руки, светлые глаза, которые хранят все, что видели. Город, город и еще раз город, текучий город воды и лодок, каменный город дворцов, а вдобавок все, что происходило в замкнутых стенах, город в городе, ярмарка тщеславия в Ридотта[34], вихрь изысканности и похоти вокруг игорных столов, слабый запах тлена, предвестье медленного конца. Его картины вернулись домой, видит Бог, как они тосковали по городу, где Гварди, неизменно в тени Каналетто, когда-то пытался продать их на площади Сан-Марко. Со всего света они слетелись в Коррер, четыре десятка музеев и фондов отпустили их на несколько месяцев, невмоготу ждать, пока я увижу их на самом деле. В серости газеты я смотрю на берег Джудекки, где ходил еще совсем недавно, вижу маленький остров, где я жил, на грани света и тени, далекий призрачный край, где я мог быть одним из призраков, населяющих картины Гварди. С его времен этот город почти не изменился, и оттого кажется, будто на его картинах минувшее время упразднено. Я уже не там, где нахожусь, и все же там, я стал человеком из красок и хожу там в Сегодня 1760 года, когда он написал меня, человека в странной одежде, сидящего на ступеньках перед церковью, мимо которой я пройду спустя два столетия, нидерландец в Светлейшей республике.
Отсутствовал и опять вернулся. Время года то же, но все чуть темнее, серее, холоднее. Сейчас я живу уже не на островке, а в городе, и перспектива меняется. Звуки иные, ночные шаги, утренние голоса, проникающие в сон и полудрему, влекущие в мир.
Гостиница маленькая, номер маленький, уютный. Чтобы читать ночью, приходится класть старомодный ночник на бок» иначе книгу не осветить. Я читаю о дожах, чьи гробницы увижу во Фрари и в Джованни-э-Паоло[35]. В церквах они покоятся в саркофагах высоко на стенах, будто хотели уйти от мира людей и спешили попасть на небеса. Я навещал их в минувшие годы и спрашивал себя, хотел бы я вот так веками спать посреди церковной стены, со странным подобием фригийского колпака на голове, сплетя каменные руки, отринув власть и интриги, в окружении символов добродетелей или атрибутов войны, каким-то беспомощным образом все еще могущественным, но только как мертвый, окаменевший парадокс. Моя гостиница расположена напротив церкви Санта-Мария-дель-Джильо, которую здесь также называют Дзобениго, мой номер — прямо напротив ее фронтона, но приехал я вечером и слова портье о прекрасном виде из окна лишь принял к сведению, неблагодарно, поскольку воды поблизости нет. Вид в Венеции — всегда вода, наверно, думал я, а что я неправ, стало ясно в тот же миг, когда, раздвинув шторы, я открыл ставни, ведь с третьего этажа мне предстал фасад Джильо — мужчины в париках, немыслимых размеров ангелы, аллегорические фигуры, полководцы, морские сражения, планы городов, человеческие или божественные существа разной величины, фронтоны, карнизы, дуги сводов, фризы, пилястры, оконные проемы, балки, путти, бесконечная картина, занимавшая меня три утра кряду. Раньше я никогда прямо с постели не вступал в связь с фасадом, но что тут поделаешь. Едва открыв глаза и ставни, я вижу внизу маленькую площадь, газетный киоск, прохожих на пути к вапоретто. Маленькая экскурсия моих глаз фасаду совершенно не по вкусу, он не только требует от меня полного внимания, но еще и внимания иного характера, ведь я больше никогда не смогу общаться с ним так близко, на уровне глаз, только вот с чего начать? В первый день были близнецы. Вам когда-нибудь доводилось видеть с постели каменных близнецов? Они расположены слева, прямо у моего окна, и так похожи друг на друга, что просто не могут не быть близнецами, полуголые мужчины, левый придерживает одной рукой широкую набедренную повязку, которая явно протянута у него за спиной, поскольку и в другой руке тоже ее край. Оба глядят серьезно, им лет по сорок пять, у обоих крепкие возрожденческие тела, уже близкие к барокко, на головах они, будто перышки, несут дорические капители, по-моему, капители из песчаника, но, возможно, и из гипса, прикидывающегося мрамором. Мужчина справа тоже держит в левой руке ткань, которая служит фоном для герба с двуглавым орлом, но чем больше я всматриваюсь, тем больше все это смахивает на крайне изощренный экзамен для студента архитектуры, который обязан знать названия всех деталей и для которого не секрет слова вроде «выпуски», «главный каркас», «фронтон», «розетка», «архивольт». Все в этом мире имеет название, начиная с плотоядных растений и мельчайших пауков и кончая вымершими скелетами незапамятной древности и картушами на фронтоне передо мною, должны же мы в конце концов знать, о чем идет речь, пусть даже загадок от этого меньше не становится. Мне совершенно ясно, что пора вставать, хотя бы затем, чтобы вернуть безумный вид за окном к человеческому масштабу, только вот я не знаю, удастся ли. Вдобавок тут еще и надменный мужчина посредине фронтона, в штанах с буфами и с чем-то вроде маршальского жезла, в чашей расширяющемся вверх головном уборе поверх пышных локонов парика, ну как ему вообще сойтись с одной из гигантских женских фигур на самом верху, если даже он захочет? Их размеры не соответствуют друг другу, при всей своей надменности он утонет в их гипсовых объятиях. И как насчет моего собственного размера? Только стоя на улице, когда фронтон надо мной, я могу попытаться оценить его. Четверо каменных мужчин стоят тогда более-менее против меня, но все же достаточно высоко, чтобы смотреть на меня сверху вниз. Парики, одежды, чуть развеваемые ветром, которого сегодня нет, над головами атрибуты учености, могущества, богатства, статуса. Без сомнения, они люди видные, мысленно произнеся это слово, я впервые осознаю его подлинное значение. Они достойны уважения, достойны быть на виду, они это знали, и их современники знали, а коль скоро хочешь, чтобы и человечество в будущем тоже знало, то строишь церковь. Братья Барбаро: Джованнио Мария, Марино, Франческо и Карло. Одинокий брат посредине фронтона — Антонио (1627–1678), прокуратор Крита, капитан Залива и proweditore[36] критской Кандии. Раз ты Барбаро, то властвуешь и три века спустя, победоносные морские сражения с турками и двумерные планы городов, какими ты управлял, изображены вокруг тебя, а твои братья с их титулами у твоих ног, на уровне улицы. Один из братьев или сыновей — даже изваянный в камне — что-то читает, там времени не теряют.
34
Ридотто — крыло венецианской церкви Сан-Моизе, где в 1638 г. было открыто государственное игорное заведение, первое казино в Западной Европе.