Стоя у подножия моста на другой стороне, мы торжественно клянемся еще раз повидаться до моего отъезда (у меня и мысли об этом не было), после чего расцеловываем друг друга в обе щеки. Я обещаю позвонить и бегу домой.
Остаток вечера проходит не в работе, а в сексуальных фантазиях. Если честно, я бы отлично чувствовала себя в девятнадцатом веке — стала бы целомудренной, но пылкой гувернанткой и, возможно, питала бы сильное, почти религиозное чувство (выражаемое в сокровенных трепетных виршах) к местному викарию, при этом я была бы слишком независимой, чтобы открыться ему.
На другой день мамин звонок повергает меня в состояние озлобленности. Похоже, посылка-сюрприз, которую она мне отправила сто лет назад, пропала. А там была шелковая блузка и разные мелочи, которые должны были согреть мне душу. Воровство! Воровство в Венеции.
Помочь может только одно: такую проблему в силах решить Стефания. Она, Джиневра и я спешим в центральное почтовое отделение. Там я ожидаю увидеть громадные залы, почти заводские цеха, и ряды посылок, подпрыгивающих на лентах конвейера. Действительность такова: древнее здание, похожее на монастырь, в камне высечено узкое оконце, забранное массивной ржавой решеткой. За решеткой сидит печальный флегматичный человечек в похоронном черном костюме кажется, у него набриолинены усы. Он облизывает кончик карандаша, после чего подробно записывает, что содержалось в посылке. За спиной у него виднеется кабинет, обставленный роскошной мебелью красного дерева. Больше никого не видно.
Ведение переговоров берет на себя Стеф.
— Когда вы ожидали посылку? — допрашивает нас человечек. — Откуда она должна прибыть? А кто ее послал? А сколько она весила? А во что она была обернута? Так каким было ее содержимое? А ее должным образом взвесили и наклеили марки? Какого именно числа она была отправлена?
На столе у него нет компьютера. И не только компьютера: нет ни телефона, ни весов, ни калькулятора, ни даже счетов. Он неторопливо дотягивается до полки и вытягивает оттуда здоровенную переплетенную тетрадь с кожаным корешком, страницы оборваны по краям и пожелтели от времени.
Тетрадь шлепается на стол, человечек слюнявит палец и начинает медленно переворачивать страницы. Записи такие старые, что чернила выцвели. В тетради, как я понимаю, в хронологическом порядке перьевой ручкой сделаны подробные описания содержимого каждой посылки, когда-либо попадавшей на центральный почтамт.
Он еще раз задает те же вопросы — когда была отправлена посылка? когда мы ожидали доставки? — и мы ловим себя на том, что невольно расширяем область поиска.
Страницы медленно перелистываются вперед и назад; палец человечка путешествует по черным и синим чернильным записям.
Наконец с плохо скрытым удовлетворением — глаза у него блестят, как у гробовщика, заполучившего очередное мертвое тело, — он лаконично произносит:
— Посылки нет.
Дверца захлопывается со стуком, как дверца люка, контакт прерван. Дальнейшая дискуссия невозможна. Я решаю, что надо сходить на почту и присмотреться к работницам — может, увижу шелковую блузу на ком-то из них.
Тема воровства этим не исчерпывается, и мне вовсе не смешно, когда вечером того же дня я натыкаюсь в супермаркете на парня, поставившего корзину на полу у ног. На парне джинсы и кроссовки, какой-то балахон; черты лица мягкие. Перед ним полки со сладким. В корзине уже что-то лежит. Вдруг он быстро хватает с полки шоколадный батончик и сует его в задний карман своих брюк. Поверить не могу! У меня против воли вырывается:
— Как же?..
Парень оглядывается и замирает. В наступившей тишине я успеваю рассмотреть, что у него в корзине: молоко, сыр, обычные продукты. Зачем же воровать? Секунды четыре, не меньше, смотрю ему прямо в лицо, пытаясь дышать спокойно, как йог. Парень явно хочет сделать вид, что передумал насчет шоколадки, — не тянет его больше на сладкое! Вынув батончик из кармана, он глубокомысленно изучает надписи на упаковке и «решает», что информация о питательных веществах его не устраивает. Батончик возвращается на полку, а парень с поразительно невинным видом разглядывает другие товары, разложенные перед ним. Я мысленно хихикаю (вручаю парню «Оскар» за мужскую роль) и убираюсь восвояси.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мой отъезд намечен на третье ноября. К первому числу заканчиваю работу и устраиваю уборку в квартире. В церкви Кьеза деи Кармини зажигаю свечу и скаредничаю: не кладу денег в ящик, но молитву при этом возношу: «Дорогой Господи, сделай так, чтобы самолет не опаздывал, потому что я не хочу, чтобы маме пришлось долго ждать в аэропорту Стэндстед». С закрытыми глазами я, должно быть, кажусь невероятно набожной. Потом, обернувшись, замечаю, что все это время за мной неодобрительно наблюдали священник и две монахини. Я не чувствую особого раскаяния: что-то мне подсказывает, что пожертвования вряд ли идут на хлеб для бедняков. Забавно, я ни разу не видела священника, который казался бы алчущим…