— Папа, она ни слова не понимает из того, что ты говоришь, — обращается Ренато к отцу тоже по-итальянски.
Самое обидное, что я как раз все поняла. Неловкость замечена, происходит заминка, пока мы приводим в порядок выражение лиц.
— Говорят, вы сегодня хорошо провели время в доках? — слегка запинаясь, произносит дядя Стефании, на сей раз по-английски.
— О, да. Там было очень интересно, — вежливо ответствую я, после чего повисает пауза.
Следующее утро проходит в суете. Стефания с Джиневрой отвозят меня на Пьяццале Рома и сажают в автобус. Снова неизбежная перепалка, потому что, пока я изучала расписание, Стефания успела сбегать и купить билет и теперь не желает брать за него деньги.
— Так нечестно! Умоляю, возьми деньги!
— Почему это? — Моя подруга настроена по-боевому. — Это твой последний день, дай мне заплатить.
— Может, ты не заметила, но и в другие дни тоже платила ты. Стефи, будь это пустяковина вроде пирожного, но автобусный билет…
— Вот именно, Бидиша. Это всего лишь автобусный билет, так что не все ли равно?
— Мне не все равно, потому что ты продолжаешь платить за все. Противные вы, девчонки!
Я целую их на прощание и забираюсь в автобус.
— Венеция всегда ждет тебя, — кричит вслед Стефания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прошло семь недель, на протяжении которых выяснилось, что я постоянно вспоминаю Венецию. Чем-то это напоминало галлюцинации, возможно, оркестрованные Малером, в которых поблескивающая вода, горбатые мостики и мосты, многослойные пирожные, дорогие сыры, наряды и красивые люди перемешались в единое целое. Вряд ли это можно назвать воскрешением в памяти интересных впечатлений — тут что-то другое, потому что Венеция не подходит под определение «интересна» в тривиальном смысле. Скорее она — покой и отрада, которые до сих пор отзываются во мне, хоть я понимаю, что эти качества суть прямое следствие консерватизма города, его застылости во времени. Венеция — полная противоположность Лондону, а в Лондоне я прожила всю свою жизнь и потому хорошо знаю, что большая часть крупных западных городов — Нью-Йорк, Париж, Берлин — ничем от него принципиально не отличаются. Моя душа требует другого — мне хочется окунуться в иную жизнь, где вещи, ценимые мною прежде (назову богатство и роскошь как самые очевидные примеры), предстают во всей своей никчемности, где истинно британские чувствительность и уязвимость в полной мере уравновешивают безмятежность и благодушие моих итальянских друзей. Но все эти рассуждения лишь помогают понять, что же на самом деле манит меня: Венеция прекрасна, прекрасна настолько, что вызывает привыкание, и, увидев ее однажды, хочешь вернуться. В какой-то момент, рассуждаю я, можно, наверное, объесться Венецией до тошноты — но я не могу представить себя в такой ситуации. И я принимаю решение: подкопить деньжат и перебраться в Венецию на несколько месяцев. Отправиться можно будет уже в конце июля.
Джиневра отдыхает в Сардинии, Грегорио с Лукрецией опять на каких-то конференциях, но Стефания в пределах досягаемости, и я с восторгом предвкушаю скорую встречу с ней. Сейчас она со съемочной группой в Падуе, сорок минут отсюда на поезде. Так что в день приезда в Венецию я наслаждаюсь блаженством одиночества.
На улице под сорок градусов, жарковато для прогулок, и я отсиживаюсь в тени на балконе. Вижу, как бегут по своим делам венецианцы. Темный загар у всех, и никто не обливается потом на солнце. И нет никого в шортах, бейсболках или сандалиях (туристы не в счет).
Мне нравятся шесты для гондол, торчащие из воды. Есть просто бурые струганые бревна, есть в красную и белую полосочку, как леденцы. Разглядываю проплывающие мимо суда: длинные торговые, с контейнерами груза на палубах и обветренной командой; легкие прогулочные лодки в обшивке из стекловолокна; водные такси с богатыми туристами и их багажом на борту; вапоретто, битком набитые пассажирами, многие стоят, пытаясь фотографировать здания по берегам, туристы слишком увлечены своими камерами, чтобы замечать реальную жизнь. Вообще, по сравнению с апрелем туристов заметно больше. Над Большим каналом, то и дело пикируя к воде, хрипло орут чайки; пищат сотни мелких птиц, быстрых, как взмах клинка, — они стайками проносятся в воздухе.
На одном вапоретто замечаю крупного мужчину, загорелого, лицо блестит от пота, с массивным животом. Он держит под мышкой рыженькую собачонку, похожую на кожаный кошелек ростом, фактурой и цветом. Собачонка изнемогает от зноя, язык свесился набок, как ярко-розовый ярлычок на одежде.