Разговаривая, мы добираемся до маленькой прохладной площади, которую обрамляют дома строгого серого цвета, в тон каменным плитам под ногами. Парадные двери забраны решетками, латунные звонки и латунные таблички с выгравированными на них фамилиями — видно, семьи живут здесь подолгу. Джиневра пропускает меня вперед, мы входим и делаем короткую передышку перед восхождением по мраморной лестнице. Нижний этаж, расположенный на уровне воды в канале (ее присутствие ощущается, вода поблескивает за стеклянными дверями по другую сторону вестибюля), не освещен, в нем что-то вроде кладовки.
Вестибюль слепит белизной, мраморные ступени высоки и круты. Минуем две белые двери, которые открываются с трудом — так они тяжелы, и поднимаемся выше, на просторную площадку с застекленной крышей. Отпираем дубовые двери, они вдвое выше и шире обычных, и я вижу жилище Стефании: огромное, просторное, по всем стенам окна со ставнями, терракотовые полы, тут и там дорогая мебель, но ее немного — все массивное, основательное, отменное.
— А Стефания-то богачка… — Я ошеломлена и говорю напрямик.
— Она скромная женщина, — с улыбкой отвечает Джиневра. — Видела бы ты мебель, которая у них в… хранилище… Верхней комнате? На чердаке. Каждый предмет старинный.
— Сколько же стоит купить здесь приличное жилье? — спрашиваю я, озираясь.
— Самое малое — около четырехсот тысяч евро, а потом ты еще платишь, чтобы делать реставрацию. Венеция — один из самых дорогих городов в Италии. Реставрация стоит дорого, потому что можно приглашать только венецианцев, которые понимают эти здания.
Джиневра проводит меня в гостиную, здесь уже другая обстановка — белая кушетка, маленький письменный стол, уродливое красное кресло и полки, забитые книгами по философии и теории кино.
— Теперь я покажу самый красивый… взгляд… вид… — говорит Джиневра.
— Вид?
— Да, самый красивый вид. Сейчас мы открываем… откроем ставни…
Так мы и поступаем, и я, вдруг обессилев, буквально выпадаю из окна. Вот он, Канал Гранде, Большой канал, таким он впервые открывается передо мной: плавная дуга, подсвеченная серебристо-голубоватым млечным светом, проникающим сквозь мерцающую дымчато-синюю воду, с ломтиками бледно-розовых, темно-желтых и палевых дворцов на той стороне, с украшенной статуями церковью Сан-Эустакио — на головах у святых сидят чайки.
— Отец Стефании велел мне заказать места в ресторане на вечер для нас троих. Или ты хочешь отдохнуть? — спрашивает Джиневра.
— Нет, я с радостью поужинаю — как раз этого-то мне и хочется. Только… Мне неловко, что тебе приходится со мной возиться. Может, я отрываю тебя от дел?
— Нет, нет. Пожалуйста. Никакого труда. И, знаешь, я только что окончила университет…
— Поздравляю!
— Спасибо. Так что сейчас я свободна.
Стоило Джиневре расслабиться, и ее английский стал почти безупречным. Вечер только начинается, и мы решаем немного прогуляться перед ужином. Наш маршрут все время меняется — то мы идем по шумным улицам, где полно магазинов и кафе, то вдруг сворачиваем в проулки, где у меня застревают плечи. Начинаю замечать первые различия: вот венецианцы, они скользят бесшумно, с почти неуловимым презрением во взглядах; вот туристы, они неловкие, натыкаются на все, робко извиняются, сжимая мятые карты, от них исходит запах беспокойства и тревоги. Особенно бросается в глаза напряженность англичан. Американцы другие — они кажутся громадными (либо оплыли от жира, либо занимаются спортом), держатся они более уверенно.
Меня приводит в легкий ступор обилие красоты вокруг. Куда ни повернись, везде что-нибудь завораживающее — изящный завиток перил, мраморный свиток над дверным проемом, очертания букв на табличках с именами. Даже разводы плесени на осклизлых камнях вокруг колодцев кажутся прекрасными.
— Осторожно, тут собачье дерьмо! — вдруг вскрикивает Джиневра, хватает меня за ворот и показывает на измазанный булыжник. — В Венеции это повсюду. Нужно убирать за собакой, но некоторые старые люди этого не делают. А в Венеции много старых людей. И у всех собаки.
— А у тебя собака есть?
Она мотает головой:
— Я несколько лет наблюдаю за собакой Стефании. Неро… Ты с ним познакомишься. Но мне не нравится, когда они… наводят туалет.
— Когда они лижут себе яйца? — говорю я прямо. — И мне это не нравится. Наверное, надо научиться игнорировать это…
Поднимаемся на знаменитый мост Риальто, возвышающийся над лавчонками. Магазинчики есть и на самом мосту — крохотные ниши, до отказа набитые товаром, точно сундуки с кладами. Тут продаются часы, украшения, кашемир, кожа. Народ теснится у перил, в изумлении заглядывает вниз. В центре города, рядом с Большим каналом, все кажется сотканным из прозрачного воздуха и воды, сияющей не хуже драгоценных камней, и всё вокруг нас — деньги.