В соседнем зале много маленьких квадратных холстов грязного цвета, на них намалеваны точки и закорючки. На одной стене пять квадратов висят в ряд с правильными промежутками, повыше человеческого роста. На другой — собраны все в кучу. Вижу, как Шармейн со своей черно-белой шавкой безмятежно смотрит на картины потрясающими янтарными глазами.
— Ну как? — спрашиваю я.
— Хороший вопрос, — отвечает она невыразительным голосом киборга. — Даже не знаю, что сказать. Если бы я увидела что-то подобное на улице… Но здесь все-таки галерея, вот я и пытаюсь найти хоть какой-то смысл. Возможно, на этой стене выдержан традиционный способ представления, а на той в дело как бы вмешивается случайность… Думаю, по-настоящему здорово было бы отдать эти стены бездомным детям, помочь им устроить такую вот выставку! Вот если бы художнику хватило великодушия сказать: «Да, моя мазня не так уж хороша, так уж лучше пустить сюда тех, кому в жизни меньше повезло, чем мне». Вот что могло бы по-настоящему прославить его.
— Вот это да! — восхищаюсь я. — Но многие ли бездарные художники понимают, что они бездарны?
— Согласна, но насколько он бы стал интереснее и необычнее, если бы признал это…
Мы еще немного прогуливаемся по галерее.
— Ты давно в Венеции? — спрашивает она.
— Недавно. Два месяца.
— А ты везучая — куда бы ни приехала, тебя всюду будут принимать за свою. В Перу будут думать, что ты перуанка, в Таиланде примут за тайку… у тебя прекрасное лицо, прекрасные глаза.
— Я мало где была, — отвечаю я. — Надо бы отправиться в какое-нибудь дальнее путешествие.
— Куда?
— Нью-Йорк, Берлин…
— Я из Нью-Йорка, скучаю по нему. А как насчет восточных краев? Сингапур сейчас просто классный. Токио симпатичный город, красивый. Гонконг ничего, но… слишком коммерческий. Шанхай! Ты была в Шанхае?
— Э-э, нет.
И тут она огорошивает меня Вдохновенной, Пламенной, но Горькой Речью (именно так, с прописных букв):
— Знаешь, когда оказываешься на новом месте… Когда я оказываюсь в таком месте, как это, мне не интересны девяносто девять процентов людей, живущих здесь, большинство. Ничтожества, посредственности, они ничем не украсят твою жизнь. Живи как хочешь, делай свое дело и смотри широко открытыми глазами. Я говорю это тебе, потому что ты красивая девушка и у тебя вся жизнь впереди… Я до сих пор помню, бабушка мне рассказывала, как в молодости ей приходилось распрямлять волосы, зрительно уменьшать губы, но она этим ничего не добилась… Движение за гражданские права появилось позже. Я росла на задворках штата Нью-Йорк, в крохотном городишке, полном придурков. И мне даже в голову не приходило, что я красива, ни разу. Только когда мне было пятнадцать, мне купили китайское платьице, я надела его и вдруг что-то такое почувствовала: почувствовала себя принцессой. Я просто стояла на улице, и тут ко мне подходит женщина, настоящая красавица. Она была аргентинка, жутко богатая. Она хотела меня ободрить, как-то вдохновить — у нее-то уже было все, что только можно пожелать. И она говорит: «Знаешь, ты сможешь получить любого мужчину, какого захочешь, они все будут твои».
— Вот это да… — бормочу я, не зная, что сказать в ответ.
— Вот именно! Ты представляешь? Можно подумать, будто смазливый мужик — это достойная награда за все это дерьмо, за дискриминацию, за все усилия и тяжкий труд! Но… тем не менее. Мне было всего пятнадцать, и тогда я была счастлива целый день.
Я еще раз прохожу по галерее одна, чтобы опомниться, и замечаю среди гостей мать Эммануэле.
— Чао, Бидиша, — благосклонно приветствует она меня.
— Чао! — кричу я в ответ слишком громко и с чересчур широкой ребяческой улыбкой.
Слабо улыбнувшись, она быстро отворачивается.
Подходит Тициана и становится почти вплотную ко мне — такая у нее привычка (меня, впрочем, это не обременяет).
— Мы идем в «Harry’s Bar» выпить аперитив. Ты с нами?
— Знаменитый «Harry’s Bar»? С удовольствием! Я ни разу там не была. — Я даже не стараюсь сделать вид, что колеблюсь.
Тициана, Катерина, я и безмолвный Сальваторе (он словно прилип к Катерине) выходим на ночную людную улицу. В свете луны улица кажется синей. Меня и в самом деле всегда интересовал этот бар, о котором родители Стеф говорили, что это очень дорогое и очень вульгарное место. Входим внутрь. Мне там нравится. Сразу окунаешься в жару, шум, свет, толкотню и гостеприимный хаос. Люди у бара и за столиками, официанты в белых куртках, серебряные подносы размером со столешницу, чайные столики размером с поднос, гномьи креслица с круглыми подлокотниками, боковые столы с льняными белыми скатертями, серебряные тележки, виды Венеции и Джудекки на стенах, аккуратные банкетки у стен, тонны столового серебра, кипы сложенных салфеток и скатертей, золотой свет…