— Хм, Лондон… Слишком многолюдно, нет стиля, все поставлено на коммерческие рельсы. Через десять лет я сказал «баста» и переехал сюда.
— И не трудно вам было сменить такой большой город на… такой маленький?
— Это Венеция-то маленькая? Рано или поздно все приезжают сюда, в Венецию…
В разговор вступают другие люди, и я отхожу. Тициана идет за мной.
— Он очень интересный человек, — говорит она.
— По-моему, симпатичный.
— Он испанец, жил в Мадриде, потом в Лондоне, а теперь вот Венеция. Был еще и Нью-Йорк. Это очень известный пианист.
— Да? — говорю я, не в силах представить, что такой человек, беззаботный, праздный, может играть на пианино.
Возвращаюсь, хм, к столу с пирожными/пирожками и обнаруживаю Шармейн, американскую красавицу.
— Привет! — радуюсь я ей. — Еда здесь очень вкусная!
— Это — вкусная еда? — ехидно замечает она.
— Конечно. Для вечеринки. А чем плохо? Приятно, что о нас позаботились, наняли людей, а те все приготовили.
— Хорошо проводишь время?
— Ага, мы только что были в «Harry’s Bar», пили «Беллини» — очень неплохо. Я развлеклась, разглядывая богатеньких.
— Эх, лапуля, — ей явно жаль меня, — нашла богачей.
— Ты бы видела их украшения!
— Поверь мне, это все, что у них имеется. Я бываю там чуть ли не каждый вечер и знаю, о ком ты говоришь. Это просто американцы, которые все свои денежки носят на себе. Они вроде говорят: «Смотри, какой я крутой, чего у меня только нет», — а я думаю: «Нет, рыбка моя, ничего у тебя нет, разве что лендровер и дом в Техасе». Насквозь их вижу. Вот я сейчас говорила с настоящим, только что. Испанский принц!
— Испанский принц?
— Вот именно! У него штук шесть палаццо в Венеции, один другого лучше. Славный парень, бывший пианист.
— Ах, ты о нем, — догадываюсь я. — Я тоже только что с ним говорила. Он классный.
— Вот-вот, и ему совершенно не нужно выряжаться, производить впечатление, верно?
— Да…
Я бреду прочь, немного на взводе. Слова Шармейн почему-то выбили меня из колеи. Я вспомнила об американских туристах, чей разговор подслушала на днях у магазина керамики на Калле дель Кристо. Мужчина средних лет с изумлением заметил своей жене, пока мы все двигались по улочке, зажатые, как сельди в бочке: «Смотри, эта улица по ширине — точь-в-точь как коридоры у нас в доме!»
Замечаю, что у садовых ворот толпятся люди. Наверное, сейчас кто-то произнесет речь, думаю я и ошибаюсь. Мужчина лет шестидесяти с двумя деревянными ложками в руках подходит к тележке, на которой высятся две перевернутые кастрюли. Он без всякого ритма колотит ложками по дну кастрюль, затем внезапно останавливается и декламирует следующий текст:
— Рикка тик и тик, трам томбо там, рам туй там, рик тик тик.
После он снова барабанит и снова несет чепуху. Присаживаюсь в углу и делаю заметки в блокноте. Происходящее изумляет меня. Почему никто не хохочет? Ах да, мы же в Венеции — венецианцы не смеются, потому что их это не волнует.
Закончив, мужчина получает порцию равнодушных аплодисментов.
Катерина с Сальваторе уходят рано. Катерина целует воздух рядом с моей щекой, чтобы не размазать макияж. Прохожу весь пакгауз насквозь и на обратном пути сталкиваюсь с Эммануэле.
— Привет!
— Привет!
Мы целуем друг друга в щеки, я при этом не испытываю никакого смущения.
— Ты давно здесь? — спрашивает он меня.
— Да часа два уже. А ты?
— Только пришел.
— Только что?
— Ага, вот только что!
Не могу придумать, что еще сказать, поэтому просто улыбаюсь и двигаюсь дальше, к собственному возмущению, чувствуя себя счастливой… К этому времени я уже выпила не один бокал просекко.
Проходит несколько минут, и я обнаруживаю, что снова стою рядом с Эммануэле. Спрашиваю, когда же исчезнут эти пижонские усы.
— В воскресенье.
— Когда в воскресенье? — настаиваю я.
— Утром, когда буду чистить зубы.
И все это на простом и понятном итальянском.
Тициана тащит меня на танцпол. Музыка — гремучая смесь: тут и попсовое диско, и регги, и то, что крутят обычно в танцклассах. Танцуют все, и старые, и молодые, но красивее всех — Тициана. Она и прекрасно движется. Не прерывая танца, она ухитряется познакомить меня с длинным и тощим немецким историком. Ему далеко за пятьдесят, густые седые волосы в художественном беспорядке, мятый серый льняной костюм. Мы с ним обсуждаем Венецию по-английски.
— Не думаю, что смогла бы поселиться здесь, — говорю я. — Мне немного мешает моя клаустрофобия.
— Та, Фенеция — это история любфи. Ты ухотишь, но фосфращаешься снофа и снофа. И она всекта тепя штёт.