О том, как понимал эту всеобщую жизнь мира Венедикт Ерофеев и как она соотносилась с жизнью его родины и собственной судьбой, — эта книга. Надеюсь, что она не будет восприниматься читателем очередной о нём легендой. Я подозреваю, что многие из них имеют смутное представление о поэме «Москва — Петушки» и её авторе. Они никак не могут понять, в чём, собственно, мудрость этого произведения. По правде говоря, я сам лет двадцать пять назад находился в таком же неведении. Разумеется, я оценил неизвестного мне автора как человека талантливого и парадоксально мыслящего. Однако не увидел религиозно-философского подтекста поэмы. Намного проницательнее меня оказалась Белла Ахатовна Ахмадулина[22], вместе с мужем Борисом Асафовичем Мессерером приехавшая в Париже 1976 году. Она и Мессерер впервые прочитали поэму «Москва — Петушки» в доме учёного-слависта, литературоведа и переводчика Степана Николаевича Татищева[23], где остановились на пару ночей: «Степан дал нам, на одну ночь прочтения, неотчётливую машинопись повести “Москва — Петушки”, сказав, что весьма взволнован текстом, но не грамотен в некоторых деталях и пока не написал рецензию, которую срочно должен сдать в издательство. Утром я возбуждённо выпалила: “Автор — гений!” Так я и Борис впервые и навсегда встретились с Веничкой Ерофеевым и потом (сначала Борис) вступили с ним в крайнюю неразрывную дружбу»35.
Глава вторая
ЧЕЛОВЕК — ЭТО ЗВУЧИТ ГОРЬКО
Венедикт Васильевич Ерофеев, автор поэмы «Москва — Петушки», повести «Записки психопата» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», был госпитализирован 10 апреля 1990 года в одноместную палату №2317 на двадцать третьем этаже Онкологического центра им. Н. Н. Блохина, что на Каширском шоссе, для проведения лучевой терапии. Однако из-за его тяжёлого состояния эта процедура была отменена. Её заменили наркотическими анальгетиками. Помочь ему уже ничем не могли.
Его земной путь завершился утром 11 мая 1990 года, в 7 часов 45 минут. Через пять месяцев и 13 дней Венедикту Васильевичу Ерофееву исполнилось бы 52 года.
Пётр Вайль и Александр Генис были одними из первых, кто отдал должное художественному дару автора оригинальных по стилю и содержанию произведений. Они попытались понять и оценить такое неожиданное и уникальное для русской литературы явление, как Венедикт Ерофеев. И, надо сказать, с необыкновенной проницательностью выявили в нём самом и его творчестве устремления, совершенно нетипичные для психологии советского человека. То, что сразу выделило его среди многих других авторов, составляло сущность его личности и новизну его прозы. В своём эссе 1982 года «Страсти по Ерофееву» они убедительно объяснили, почему поэма «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева без особых усилий рекламы привлекла к себе внимание читателей во многих странах: «Сколько бы книг ни написал Венедикт Ерофеев, это всегда будет одна книга. Книга алкогольной свободы и интеллектуального изыска. Историко-литературные изображения Венички, как выдумки Архипа Куинджи в живописи, — не в разнообразии, а в углублении. Поэтому вдохновлённые Ерофеевым “Страсти” — не критический опыт о шедевре “Москва — Петушки”, но благодарная дань поклонников, романс признания, пафос единомыслия. Знак восхищения — не конкретной книгой, а явлением русской литературы по имени “Венедикт Ерофеев”»1.
Сам писатель стал широко известным в родной стране только за два года до смерти.
Венедикт Ерофеев знал, что от смерти не уйдёшь, и записал в одной из своих «Записных книжек»: «Когда Господь прибирает нас к рукам — против Него нечего возразить»2. Процитирую ещё две другие, откуда-то взятые им реплики па ту же тему. Они напоминают указания вышестоящих нижестоящим, обязательные для исполнения. Венедикту Ерофееву категоричность была не присуща. Эти реплики принадлежат не ему, а другим литературным классикам. В них указана продолжительность жизни людей, к социально-психологическому типу которых он, по-видимому, относил и самого себя: «Байрон говорит, что порядочному человеку нельзя жить более 35 лет, Достоевский говорит: 40»3.
У меня создалось впечатление, что Венедикт Ерофеев вообще не рассчитывал на долгую жизнь. Если думал бы иначе, то не стал бы шарить по книгам и записывать в блокнот подобные советы. Нашёл бы у великих людей более оптимистические высказывания о том, что долгая жизнь хорошему человеку — в радость, а плохому — в мучение. С годами Венедикт Васильевич, как мне представляется, склонялся к пушкинскому ощущению жизни: