Мой самый хороший, самый дорогой мальчик!
выдержи все. береги себя. Дай бог тебе силы. Целую (очень).
Приветствую тебя, глупая девка.
Взамен пространного письма – снова тебе короткая писулька. И взамен «через три дня» – посылаю через восемь. Что за посылку ты отправляешь с Минцем? – мне и без них вольготно, и никаких посылок больше, девка.
Этот вот адрес (точнее он выглядит так: п/о Серебрянский Мурм<анской> обл<асти>, Кольского р<айо>на, аэрогеология. Ер<офееву> В. В.) сохранится до 20‐х чисел июня. А в 20‐х числах нас всех расшвыривают поотрядно на восток и на юг, в Саамскую и Ловозерскую тундры[415], и если в июле-августе будет какая-н<и>б<удь> корреспонденция, то ее будут доставлять нам раз в неделю прилетающие вертолеты.
Нас здесь уже 13 рыл (в день приезда, 27‐го мая, нас было шестеро). Послезавтра ждем еще 25-рых. Служебные занятости отнимают у меня час-полтора, а безбрежный досуг расходуется бестолково и мило (и всухую). За минувшие две недели единственное было послабление и перепад: суббота 5‐го июня, в скалах над водопадом реки Кумжа, мы шлепнули три бутыли вина на четверых; но целое ведро ухи из форелей настолько их нейтрализовало, что смехотворно и принимать их в расчет. Итак, нынче исполнилось две недели моему воздержанию.
Излазил все окрестности Серебрянского в радиусе 10 килом<етров>: с удочкой и с повестями Франсуазы Саган[416]. И странное дело: лучшее время для праздных шатаний все-таки полночь (ноль по Цельсию, ноль по Реомюру, солнце и безветрие), с утра начинаются зловонные снежные метели, и к полудню я зарываюсь в постельку вместе с удочкой и с Франсуазой Саган. Метели следуют с удручающей регулярностью, один только день был, 31‐го мая, когда ни одной снежинки не упало с небес.
Никакие почки еще не распускались, жду второй весны этого года, но не очень жду. Непонятно, отчего это у меня внутрях нет никаких подъемов и ликований (и причин-то для ликования как будто бы бездна: полоса наших мелких административных триумфов с мая прошлого до нынешнего мая[417], обретенная на 4 месяца родина[418] и пр.). Состояние ровное и плоское («как Кизлярские пастбища», сказал бы мой друг Тихонов)[419]. Он, кстати, едет все-таки к нам на Кольский или не едет? Лучше бы нет.
Не знаю, что будет за народ, приезжающий послезавтра с Минцем, а эти 13 мне уже обрыдли: 360 часов домино, толков о собачьем гуляше[420] и о триппере[421], сентенции в стиле друзей твоего братца[422] и пр., понемногу становлюсь отщепенцем. И «тревога кочевника», как говорил Вордсворт[423]. Ну, да ладно.
Не горюй, девка, раздавай долги, выкупай штаны, нашим о себе напоминай, обо всех столичных новостях пописывай, оревуар и до радостного свидания.
В. Ер. 8/VI-76.
ночь <c> 10 на 11 июня 1976 г.
Здравствуй, Ерофеев!
«Ты меня не любишь, не жалеешь»[424]…
Иначе писал бы чаще. Очень хочется узнать, как ты там…
Я здесь провожу время довольно бестолково. Неделю занимаюсь тем, что переношу хлам одной моей старой знакомой на новую квартиру, благо, что это на этой же улице. Теперь придется и мне подумать о моей работе. Жора[425] ушел на кафедру[426], «а без него, а без него и солнце утром не вставало», как пел Бернес[427].
Т. е. я решила переходить на новое место, где будет, разумеется, меньше свободного времени, но зато больше денег. Хочу попробовать сразиться с нищетой и поддержать тебя. Я очень хочу, чтобы ты лучше себя чувствовал и еще пожил бы на этом свете не в качестве «…un superman sovietique de l’ivrognerie»[428] и «poivrot» (дословно «перец»[429], т. е. «ничтожество», как переводят переводчики изд<ательст>ва «Прогресс»[430]), а в своем истинном виде, таким, каким я тебя придумала. Ты сильнее всех, прекраснее всех.
Но, конечно, что касается твоего «истинного вида»…
418
Подразумевается эта экспедиция на Кольский, в которую Ерофеев завербовался с конца мая по конец сентября 1976 года.
420
См. в дневниках Ерофеева этого времени: «30/V–31/V. За столом. Все (кроме меня) по громадным мискам пшенной каши с тушенкой, только проснувшись, съедают до основания. „Ну, теперь поволокет на дристунчик“. Бесконечно о собаках. „Гуляш“, „С перчиком, с лавровым листиком“, „И в духовочку!“» (Там же. С. 189).
421
В записной книжке Ерофеева этого времени встречаются записи о триппере, позаимствованные, правда, не у коллег по экспедиции, а из дневников Николая Добролюбова (Там же. С. 200).
423
«Без конца моя дорога, / Цель все так же впереди, / И кочевника тревога / День и ночь в моей груди» (из стихотворения У. Вордсворта «Агасфер», перевод С. Маршака – см., например: Поэзия английского романтизма XIX века. М., 1975. С. 236–237). Ср. в записной книжке Ерофеева: «Это то, что у Вордсворта зовется „тревогой кочевника“» (Ерофеев 2007. С. 193).
427
«А без меня, а без меня, / И солнце б утром не вставало» – цитата из «Песни моего друга» (1964) (слова Л. Ошанина, музыка О. Фельцмана), которую исполнял Марк Наумович Бернес (1911–1969).