Выбрать главу

Это признание Ерофеева о себе — ребенке кое-что существенное объясняет в том, как он себя часто вел, будучи уже взрослым человеком: «Он был скорее поощряющим наблюдателем, чем активным участником наших проделок, мог сидеть рядом и уходить в себя» (из воспоминаний Натальи Четвериковой)[116]. А вот еще более красноречивый фрагмент из мемуаров Людмилы Евдокимовой (речь идет о 1978 годе): «Помню один из его дней рождений, на которые народу всегда набивалось видимо-невидимо. В тот раз в какой-то момент подвалили осиповцы и кто-то из противоположного лагеря (со стороны Даниэля, что ли, точно не помню). Здесь же начались взаимные обвинения (кто кого посадил), а затем и драка. Веня все это время лежал в позе Воланда на ложе в своей комнате и наблюдал; он был, конечно, уже сильно выпивши, но не суть. Разнимал дравшихся не он, не он кого-то выпроваживал. Ему нравилось “наблюдать” в таких случаях, это вполне в его духе». Важно отметить, что и во взрослой жизни обычно находились люди, которые занимали при наблюдателе-Ерофееве позицию опекунов и защитников. Судя по всему, его обаяние действовало на большинство окружающих просто неотразимо. «Во-первых, дело было в каком-то особом энергетическом поле, которым обладал Ерофеев, — что это за поле и в чем его особенности, объяснить я не сумею — по-моему, это вообще невозможно выразить словами, — вспоминает Жанна Герасимова. — А во-вторых, он буквально очаровывал своим умом — такого феноменального интеллекта я не встречала больше ни у кого». «Он был не просто мыслящим, а быстромыслящим. Там, где другие успевали подумать один раз и в одном направлении, он — раз десять: и туда, и обратно, и по сторонам», — рассказывает Ольга Седакова.

Но, даже зная об очень раннем самоопределении Венедикта Ерофеева по отношению к окружающим его людям, трудно не подивиться ерофеевской стойкости, продемонстрированной во время одного мелкого, но показательного случая в детдоме. Рассказывает Тамара Гущина: «Однажды, помню, вызывает меня заведующая детским домом, я прихожу, она говорит: “Убедите вашего младшего брата, он категорически отказывается вступать в пионеры”. Я говорю: “Венечка, ну почему ты не хочешь-то? Все же в пионеры вступают...” Он — голову вниз и отвечает: “А я не хочу!”»[117] Это, конечно, был тихий бунт не против советской пионерской организации, а против коллективизма как такового.

Однообразный быт кировского детского дома слегка разбавлялся ежегодными летними сменами в пионерских лагерях. В частности, в июне 1950 года Венедикта за отличную учебу направили в пионерский лагерь, располагавшийся в весьма удаленном от Кольского полуострова городе Рыбинске в Ярославской области. В 1976 году, вспоминая этот лагерь и второй куплет популярной пионерской песни про картошку:

Наши бедные желудки Были вечно голодны, И считали мы минутки До обеденной поры... —

Ерофеев с ироническим изумлением отметит в записной книжке: «Удивляюсь, как пропустили и почему не сажают, слышу песню “Наши бедные желудки были вечно голодны”»[118].

В том же, 1950 году, из совсем другого лагеря, исправительно-трудового, освободился Василий Ерофеев. Он устроился на работу в пригороде Кировска, получил там жилье в двухэтажном бараке и вызвал из Москвы в Кировск  жену Анну. «Между ними были сложные отношения, папа не мог ей простить, что она нас оставила», — вспоминает Нина Фролова[119]. «И ты ее принял?» — спрашивает Ерофеева Л. Прудовский в интервью. «Ну что, мать. Иначе она не могла», — отвечает Ерофеев[120].

При этом жить оба младших брата продолжали в детском доме. Борис покинул его в июне 1952 года; Венедикт — в июне 1953 года, в четырнадцатилетием возрасте. Еще раз спросим себя: какие воспоминания и впечатления он вынес из детдома? Косвенный ответ на этот вопрос, кажется, дает реплика Ерофеева, прозвучавшая после рассказа Людмилы Евдокимовой о том, как ее тогдашнего мужа, Марка Гринберга, жестоко избили хулиганы, и по возрасту, и по повадкам весьма близкие к юным сожителям Венедикта по детскому дому в Кировске[121]. Ерофеев отреагировал неожиданно жестко: «А я бы вообще всех подростков в возрасте от 12 до 16 лет поголовно бы уничтожал, потому что у них нет представления о том, что такое чужая боль» (эта реплика приведена в воспоминаниях Гринберга). «Эпизод из “Москвы — Петушков” с детьми, которые смеялись над человеком, зарезанным поездом, очень красноречив, — полагает Борис Сорокин[122]. — Дети — сволочи... Дети и ангелы. Это у Ерофеева некая зловещая сила»[123].

вернуться

116

Про Веничку. С. 147.

вернуться

117

Телепрограмма «Венедикт Ерофеев. Гении и злодеи».

вернуться

118

Ерофеев В. Записные книжки. Книга вторая. С. 201. Ср. в его же записной книжке 1977 года: «Постоянно помню о песне “Наша милая картошка” и мой детский гнев: отчего не посадят хормейстера пионерлагеря и пр.» (Там же. С. 304).

вернуться

119

Острова.

вернуться

120

Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 490.

вернуться

121

В 1977 или 1978 году.

вернуться

122

Упоминается в поэме «Москва — Петушки» как Боря С. (глава «Воиново — Усад») и Боря (главы «Черное — Купавна», «Крутое — Воиново »).

вернуться

123

Тут можно вспомнить любимого Ерофеевым Даниила Хармса: «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» (Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. СПб., 2001. С. 849).